— А в чем же я виноват? — волновался Хусейн.
— Ты один слышал, что я говорил… Помоги мне, братец, скажи им, что ты ничего не слышал что я не виноват. Ведь на моей шее восемь душ, с голоду помрут, если меня прогонят.
— А как же я?
— Каждый человек — хозяин собственной судьбы. — Салих вдруг представил, как останется без работы. — А если я сам скажу, что ты слышал? Даже в Коране говорится, когда один человек богохульствует, другой, слушавший его, грешен в равной с ним мере.
Хусейна бросило в краску, с языка чуть не сорвалось крепкое словцо.
В это время дверь директорского кабинета распахнулась, и на пороге показался старший механик.
— Почему не заходите? — сказал он. — Входите, входите!
Вошли. Комната заполнена рабочими прядильного, ткацкого и других цехов. В глазах людей тревога: зачем их вызвали?
— Что же, все, кого собрали, говорили, что похлебка червивая? — усомнился Хусейн.
— Если беда на всех одна — это уже не беда. Посмотришь, все обойдется, — утешал Салих.
— Зачем же нас все-таки собрали?
— Зачем бы ни собрали, тебя я раскусил.
— А что я такого сказал?
— Ты еще спрашиваешь. Значит, случись что недоброе, ты бы бросил меня?
— Я же ни в чем не виноват, братец…
— Положим, это так, но разве друга бросают в беде? Разве мы с тобой не дали клятву и горе и радость делить пополам?
Хусейн понурил голову.
В кабинет вошли хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор и бухгалтер. Впереди, заложив руки за спину, всем видом показывая, что плюет на окружающих, даже на самого хозяина, шествовал старший механик. Салиху понравилось, что механик держится так независимо: все ему нипочем'!
— Известно ли вам, — обратился к рабочим механик, — зачем мы вас собрали?
— Нет, — ответил за всех ткач Кемаль Двужильный.
— Х-а-а… В таком случае слушайте меня… Из Анкары приехали господа депутаты. В Народном доме[6] будут выслушивать жалобы народа. От нашей фабрики мы выбрали вас. Идите поведайте им свои заботы и печали…
— Там будут крупные фабриканты, торговцы, помещики, вам и говорить-то не придется, потому что им лучше известны нужды страны, — вставил хозяин фабрики.
— А если так, нам там нечего делать, — не удержался Кемаль Двужильный. Хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор, бухгалтер, старший механик переглянулись. — Откуда знать крупным фабрикантам, торговцам, помещикам о моих мелких бедах? У них свои заботы, у меня свои…
Хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор, бухгалтер, старший механик сошлись в кружок, зашептались.
Вдруг Салих Хромой подался вперед:
— Мы понимаем, эфенди, что большому человеку неизвестно, того и сам Аллах не ведает. Мы не какие-нибудь неблагодарные нахалы, место свое знаем, разумеем: там, где соберутся великие мира сего, нам говорить не придется…
— Вот вам подходящий человек, а мне там делать нечего, — снова вмешался Кемаль Двужильный и вышел из кабинета.
Повеяло холодком. Хозяин фабрики подошел к Салиху и, поглаживая его по плечу, заговорил:
— Молодец, похвально, очень похвально. Рабочий, заботящийся о выгодах фабрики и своих собственных выгодах, идет по пути, указанному руководством.
— Несомненно, — подтвердил директор и добавил: Наш хозяин всем дает хлеб насущный. У всех вас есть семья, дети. Мы посвятим нашу жизнь тому, чтобы вы всегда имели работу.
— Какая нужда, — заговорил старший механик, — заставляет нашего хозяина-агу содержать фабрику? Сам Аллах ниспослал ему богатство… Вешай замок на фабричные ворота и гуляй себе по Лондону, Парижу, Нью-Йорку…
— Наши рабочие — люди сознательные. Они поймут и одобрят действия наших депутатов, — продолжил директор.
— В этом разве кто-нибудь сомневается'! — съехидничал кто-то из рабочих.
— В общем, послушайте меня ребятки. Идите к нашим депутатам. Они вам зададут вопросы. Например, довольны ли вы поденной зарплатой? По скольку часов работаете? Оплачивается ли сверхурочный труд?
— Не трать напрасно слов, директор, наши рабочие не пойдут против депутатов, — насмешливо сказал Салих.
— Знаю, но… о чем я говорил? Да, скажите, что всем довольны, ни на что не жалуетесь, что, если Аллаху не будет угодно погубить страну и народ… Да, мы знаем, что продукты в столовой не очень свежие, что зарплата не очень высокая, что не всегда оплачивается сверхурочная работа. Но мы не скрываем от вас причин всего этого.
— Прибереги слова, директор-бей, — снова перебивает его Салих, — мы люди неглупые, знаем что к чему… пища хорошая, зарплата повышается; ну а насчет разговоров не волнуйся: наши рты плотно закрыты — не то что депутат, сам черт из нас слова не вытрясет'!
Вокруг засмеялись.
…По дороге в Народный дом Хусейн Неутомимый сказал другу:
— Ну и хватил же ты!
— А что?
— Как что, безбожник? Не ты ли говорил, что похлебка червивая, что зарплата низкая, что ребенку лекарства не на что купить?
— Видно, моя политика до тебя не доходит. Я, брат, вдоль шерстки глажу. Это-то ладно. А вот как насчет почасовой оплаты? Начисляются ли денежки сейчас, когда мы с тобой шагаем в Народный дом?
— Жаль, не догадались спросить!
— Что ты, разве можно ишаку напоминать про арбузную корку! Напомнишь, аппетит разыграется.
— О ком ты?
— О старшем механике и о других…
— Опять болтаешь…
— А что я сказал?
— Как что, назвал этих типов ишаками.
— Мой язык надо с корнем вырвать! А Кемаль молодец, правда?
— Еще какой'!
— И все же я считаю, ведет он себя неправильно. Почему? Да потому, что в наше время надо быть политиком и вдоль шерстки, вдоль шерстки гладить. Ты ведь знаешь, что я с умыслом вру. Ну, скажешь депутатам правду — пища гнилая, зарплата низкая, то да се… а дальше что? Запишут на сигаретной коробке… Выкурят сигаретки и…
— Все кончено…
— Так стоит ли утруждать язык?
— Ну и политик!
— А ты разве не знал, что я по снегу пройду и следа не оставлю. Ну что ты на меня уставился?
Они подходили к великолепному зданию Народного дома.
— Аллах, Аллах… надо же, — пробормотал Салих Хромой.
— Ты что?
— Взгляни на этот дом, разукрашен, как мечеть!
— Говорят, влетел в полтора миллиона.
— Влетит, братец. Такой домина!
— Один раз я здесь был… когда строили, видел, снаружи, конечно.
— Снаружи-то и я видел.
— Интересно, что-то внутри делают?
— Кто знает… ученые… Пишут…
— Наверное.
Они остановились у мраморной лестницы.
— Вах, вах, посмотри, какой мрамор! — воскликнул Салих Хромой.
— Только меду течь!
— Да уж как потечет, не остановишь.
— Наступить ногой жалко.
— Как мел белый.
Подошли остальные. Поговорили. Поднялись по лестнице. В тревоге остановились перед большими стеклянными дверьми и заспорили, кому входить первым.
— В чем дело? — спросил их огромный хмурый детина, служащий Народного дома.
Рассказали.
— Видеть депутатов? Каких депутатов?
— Наших депутатов…
— Изложить наши жалобы…
— Сейчас идет собрание, они наверху, — оборвал служащий, — видеть их нельзя…
— Нас с фабрики прислали!
— Откуда бы ни прислали. Вам сказано — депутаты заседают, беспокоить нельзя! — сказал служащий и скрылся за огромной дверью.
Рабочие переглянулись. Что делать?
— Подождем, — предложил Салих, — сядем и подождем. Должны же депутаты выйти.
Рабочие разместились на мраморной лестнице.
— В некотором царстве, в некотором государстве, — начал Салих…
Рабочие оживились.
— Эй, Хромой, дружище…
— Расскажи, расскажи…
Все подсели ближе. А прямо перед ними, за террасой четырехэтажного дома, устало опускалось солнце…
Забастовка
•
Он напоминал увесистую картофелину. Большая лысая голова, круглое брюхо. Казалось, на свет божий сын хозяина фабрики явился лишь для того, чтобы спать, вдоволь есть и распутничать.
