— Метрика сына при тебе?
— Должна быть тут.
— Давай сюда, нельзя мешкать… Едем… Кямиль-бей — личность важная.
— Но…
— Оставь свое «но»… дай метрику!
Мевлют запустил руку за широкий шерстяной кушак, туго стянутый на его тощем теле, извлек потрепанную, во много раз сложенную бумажку и протянул ее Исмаилу-эфенди:
— Метрика метрикой, но…
— Что «но»?
— Как дело-то закончим?
— Какое дело?
— Ну, сколько возьмет начальник?
— Нашел тоже о чем думать!
Исмаил-эфенди взял метрику, повертел ее в руках, прочел вслух «наиболее важные места», сказал «прекрасно» и положил в ящик стола.
Тревога не покидала Мевлюта. Вдруг он почувствовал на своем плече руку Исмаила-эфенди.
— Считай, что дело сделано'! Дай бог, чтобы все твои дела шли так успешно.
— Дай бог, дай бог…
— Отныне ты мне не чужой…
— Спасибо, эфенди, спасибо…
— Заглядывай…
— Спасибо, обязательно…
— Может, в деревне у кого будет дело… Если человек верный, умеет держать язык за зубами…
— Будет, будет.
— Присылай ко мне.
— За этим не станет, всех к тебе буду присылать.
— А теперь поговорим…
Сердце Мевлюта снова забилось в тревоге.
— …Для другого по такому делу и шага бы не сделал даже за сто лир…
Крестьянин обратился в слух. Такое начало не предвещало ничего хорошего. Вдруг стряпчий скажет: «Но из уважения к тебе сделаю за восемьдесят». «Из уважения»… Знает он меня, что ли? Откуда ему меня знать? Голову морочит… Восемьдесят не дам, клянусь Аллахом, не дам!
— Из уважения к тебе, — продолжал Исмаил-эфенди, — уговорю Кямиль-бея… на пятьдесят.
У Мевлюта отлегло от сердца, но радость быстро угасла. «Входит ли в эти пятьдесят лир доля стряпчего?». И он уже не слушал стряпчего, а тот, заметив растерянность крестьянина, говорил, говорил, говорил, стараясь убедить Мевлюта, что ради него готов на все… Мевлют ничего не слышал:
— Спасибо, эфенди, спасибо… А твоя часть, конечно, входит в эти пятьдесят?
Исмаил-эфенди готов был расцеловать крестьянина:
— Я не в счет, друг мой. Я могу и ничего не взять… Ты ведь тоже мусульманин. Так издалека пришел… За многие годы я впервые тебе понадобился… Бог даст, с твоей легкой руки придут твои друзья, знакомые… С кого деньги, с кого молитвы… С тебя я возьму молитвы…
— Спасибо, эфенди, пусть благоденствует твоя семья, пусть не покинет тебя удача.
Мевлют ушел. В два часа он должен был вернуться.
…После обеда опять полил дождь. Крестьянин явился точно в назначенное время. Вместе с Исмаилом-эфенди они доехали на извозчике до военного отдела, вместе поднялись по ветхой лестнице, вместе вошли в коридор. Там не было ни души.
Из окна пробивался грязный свет. На потолке, покачиваясь, мерцала желтым светом пыльная лампочка.
— Ты подожди меня здесь, — сказал стряпчий крестьянину, постучал в дверь с табличкой «Начальник» и вошел в комнату, оставив дверь открытой.
Полковник, седой, небольшого роста человек, увидев кинувшегося к его руке Исмаила-эфенди, встал, усадил гостя, предложил ему сигарету и нажал кнопку звонка… Из соседней комнаты тотчас выбежал солдат с озабоченным лицом. Выходя из кабинета начальника, солдат плотно закрыл за собой дверь.
Мевлют очень огорчился, что не увидит, как будут развертываться события. Но, потеряв надежду видеть, не утратил надежды слышать, а потому, сняв фуражку и почесав в затылке, он с безразличным видом опустился на корточки возле самых дверей.
Однако услышать ему ничего не удалось. «Ну и ну… вот, оказывается, какие люди эти стряпчие, сам полковник перед ними встает, а мог бы и не вставать. Выходит, этот стряпчий большой человек. Интересно, заметил меня полковник? Наверное, заметил. Ну, спасибо этому господину. Вот молодец! А кто важнее, стряпчий или староста? Пожалуй, староста. Ох и пройдоха наш староста, с самим каймакамом[1] разговаривает, как с отцом родным. Силен. И дом имеет, и поле, и сына весной женит, и опять же — староста…».
В это время на лестнице показался солдат с двумя чашками кофе. Он остановился около Мевлюта.
— Ты что здесь расселся?
— Дело есть, вот и сижу, — недовольно пробурчал Мевлют.
Солдат, ничего не сказав, скрылся в кабинете начальника, но вскоре вернулся:
— Вставай, проваливай, здесь сидеть нельзя!
— Чего шумишь: «Вставай, проваливай!». Человек, которому ты принес кофе, мой знакомый, его и жду.
Мевлют еле сдержался, чтобы не добавить: «Я им пятьдесят лир дал, они моего сына из жандармерии в пехоту переведут».
— Жди, только не здесь. Тут сидеть воспрещается, ты понимаешь это? В армии служил?
Мевлют с ворчанием поднялся, пересел на пыльный подоконник и сразу забыл о солдате.
Закончив беседовать с Кямиль-беем об апельсиновых саженцах, которые пообещал полковнику для его сада, Исмаил-эфенди в отличнейшем настроении вышел в коридор и направился к выходу. Мевлют бросился за ним. Оба спустились по лестнице и сели в ожидавший их фаэтон.
Исмаил-эфенди хорошо знал, что Мевлют сгорает от нетерпения, но прошло несколько минут, прежде чем стряпчий, ударив крестьянина по колену, воскликнул:
— Шабаш'! Дело сделано! Поезжай спокойно домой, сын твой переведен в пехоту, а ты поминай меня в своих молитвах.
— Переведен?.. Значит, переведен!.. А про деньги он ничего не сказал? Не просил позвать меня? Не хотел посмотреть, кто этот Мевлют?
— Денег, конечно, было маловато, но я уговорил… Тебя он видел в дверь, а позвать не просил… Понятно, такое дело…
— Значит, видел… Спасибо тебе, эфенди, благословит тебя Аллах… Теперь к тебе дорожку знаем… Значит, перевел? Если так…
— Раз уж я взялся… Присылай ко мне друзей, знакомых…
— Пришлю, обязательно пришлю…
Мевлют сошел у моста Ташкёпрю, пожал Исмаилу-эфенди руку, принял его благословение и, довольный, со спокойной душой зашагал по мокрым камням в свою далекую деревню.
…В дождливый мартовский день, заканчивая скромный завтрак — вяленое мясо с хлебом, Исмаил-эфенди увидел, как возле конторы остановился фаэтон. Из него вылез солдат, глянул на вывеску и направился прямо к дверям.
— Кого ищешь, земляк? — спросил Исмаил-эфенди.
Солдат протянул конверт:
— От полковника Кямиль-бея, начальника военного отдела.
Исмаил-эфенди торопливо распечатал конверт. Его просили немедленно явиться в отдел. Исмаил-эфенди сначала ничего не понял, но через мгновенье его пронзила страшная мысль. От волнения похолодели руки.
— Ты иди, я сейчас… — сказал он солдату.
— Нет, приказано явиться вместе.
Они сели в фаэтон. Кусая от волнения ногти, Исмаил-эфенди думал о случившемся. Напрасно он пытался успокоить себя, сердце чуяло беду.
— Интересно, зачем он меня вызывает? — не выдержав, обратился он к солдату.
— Не знаю, — ответил тот.
— У него кто-нибудь есть?
— Не знаю.
— Не должно быть у него ко мне дела. Разве только задумал что-нибудь, вроде обеда… А может, насчет сада, что на берегу реки? Да, наверное, насчет саженцев'!..
Солдат сидел словно аршин проглотил. По губам его скользнула едва заметная усмешка.
«Не повесит же он меня в конце концов, — пытался успокоить себя Исмаил-эфенди. — Я же не сделал ему ничего плохого… Дело прошлое… Чувствовал я, будут неприятности, недаром левый глаз… чтоб ему ослепнуть… Стыдно смотреть полковнику в лицо… А не поступи я так, сидел бы без гроша… Другие хуже делают…»
Площадь перед военным отделом была заполнена новобранцами: крестьяне в поношенной одежде и чарыках на ногах, с большими торбами; расторопные горожане в плащах и шляпах. Тут же — женщины и дети.
Исмаил-эфенди вышел из фаэтона. Душу терзал страх. Расталкивая людей, он пробрался к лестнице, но не успел подняться, как чья-то цепкая рука схватила его за ворот:
— A-а, вот ты где!
Исмаил-эфенди вздрогнул, оглянулся: Мевлют.
— Брось, дурень! — ударил он крестьянина.
