— Так.
Немного помедлив, он тихо сказал:
— Честность не раньше Аллаха! Что человеку, лишенному хлеба, Аллах и честность?
Заметив, что я взглянул на красивую дощечку, исписанную зелеными чернилами, — это была молитва из Корана, призывающая к покорности Аллаху, — он улыбнулся: «Теперь я в этом нуждаюсь!»
…Минули годы. Однажды я проходил по Бейоглу мимо кинотеатра «Эльхамра». Вдруг около меня резко затормозил шикарный «кадиллак». Из машины вышла высокая стройная, словно газель, женщина, за ней — он. Мгновение — и он приветствует меня.
— Здравствуй!
Боже, как он располнел!
— Здравствуй.
— Как живешь?
— Хорошо… а ты?
— Как видишь…
— С божьей помощью, не так ли?
— Конечно… Ты что, прогуливаешься?
— Ищу работы. Нужно кормить семью.
— Все ищешь…
Женщина, стоявшая у огромной витрины, окликнула его:
— Исмаил!
— Супруга зовет?
— Не супруга… любовница!
И он протянул мне толстую руку, на которой сверкнул дорогой перстень…
Уличный писарь
•
Я часто проходил мимо него. Маленькое личико, всегда улыбающиеся голубые глаза, аккуратно подстриженные усы, опущенные плечи, тихий… Столом ему служил ветхий ящик. На «столе» стояла пишущая машинка времен сотворения мира. Клиенты не очень беспокоили его.
Кто он? Был ли он всю жизнь уличным писарем или служил некогда чиновником и вышел на пенсию? Есть ли у него семья, на что он живет, сколько зарабатывает? Эти вопросы возникали у меня каждый раз, когда я видел сто.
Однажды мне срочно понадобилось перепечатать кое-какие бумаги. Я пошел к нему. Он был не один. На низких плетеных скамейках сидели двое, муж и жена. Он спокойно слушал их. Я сел рядом. Женщине можно было дать лет двадцать восемь — тридцать. Она выглядела старше мужа. Щеки впалые, возле глаз морщины. Муж с трудом изъяснялся по-турецки, мешал его с греческим. Жена пыталась прийти ему на помощь. Стараясь не коверкать турецкие слова, она нервно теребила бахрому одежды.
— Мы приехали здесь Сивас…
— Поступил он мою фабрику.
— Один раз, один раз…
— Как это сказать, чистка… делать чистка…
Вдруг улицу огласил пронзительный детский крик. Я оглянулся. На мостовой стояла маленькая светловолосая девочка. Захлебываясь слезами, она показывала на мальчика, который не то ударил ее, не то что-то отнял. Женщина встала, взяла девочку на руки. Она даже не взглянула на мальчишку, все еще стоявшего в воинственной позе. Она была поглощена мыслью, как написать прошение.
— Вот, делал чистка… — показала женщина на перевязанную руку мужа.
— Схватила машина!
Писарь участливо посмотрел на руку.
— Что же вы хотите? — спросил он.
— Чтобы нам дали денег! — вместе произнесли супруги и уставились на писаря, с волнением ожидая, что он им на это скажет.
— А что, не дают?
— Не дают, плохо смотрел, говорят.
Рабочий, видимо, почувствовал боль в руке, сдавил запястье. Женщина нахмурилась.
— Хорошо, напишем, — сказал писарь.
Супруги с облегчением вздохнули и как будто даже повеселели. Но ведь это еще полдела… полдела…
Женщина, теребя кусок выгоревшей бязи, служившей ей платком, смущенно обратилась к писарю:
— Пожалуйста, не бери с нас много!
— Правда, — закивал мужчина и показал на больную руку, — не бери много.
Писарь достал из книжной обложки с надписью «Морское общество» чистую бумагу, заложил ее в машинку и начал печатать. Лицо его, обычно мягкое и приветливое, стало жестким. Худые руки двигались как-то вкось, буквы ложились неровно, но писарь не замечал этого. Казалось, в нем поднималась злоба против тех, кто не давал компенсацию беднякам. И он с силой ударял по клавишам старой машинки, словно этим мог защитить людей, у которых отняли их права…
Прежнего тихого человека с опущенными плечами как не бывало. Передо мной сидел вдохновенный художник, уверенно держащий в руках кисть.
Быстрым движением он вытянул из машинки бумагу, достал из внутреннего кармана пиджака тонкую тетрадь в потрепанном переплете, открыл ее, взял марку в шестнадцать курушей, лежащую рядом с грязной бумажкой в две с половиной лиры, и наклеил ее на прошение.
— Поставь здесь свою подпись!
Рабочий не мог взять перо больной рукой, а женщина была, видимо, неграмотной.
— Не беда, — подбодрил мужчину писарь, — давай палец, приложи-ка его сюда. Вот так… готово…
Он сложил прошение вдвое и подал его рабочему.
— Сейчас же, — сказал писарь, — ступай в прокуратуру. Я написал все, чего вы просите. Добивайтесь своего. Как это так, не дают?!
Он повернулся ко мне.
— Вы?..
Я подал бумаги.
Рабочий и его жена не уходили. Они громко спорили о чем-то на непонятном нам языке. Кажется, женщина не хотела отдавать деньги, зажатые в кулаке, а мужчина взывал к ее совести: «Постыдилась бы. Отдай!»
Женщина готова была расплакаться. С неохотой она протянула деньги писарю. А тот словно уж и забыл о просителях. Наконец он поднял голову и посмотрел на деньги. Одна монета в двадцать пять курушей, две по десять и одна в пять курушей… И, взяв с ладони женщины монету в пять курушей, писарь дал ее светловолосой девочке.
— Возьми, доченька. Мне денег не надо, а вам, глядишь, пригодятся.
Просители от неожиданности растерялись, потом весело переглянулись и обратили на писаря взгляды, полные благодарности.
Он ничего не заметил.
Радость
•
Когда пароход, шедший от Эюба, покинул пристань Фенер и взял курс на Касымпаша[9], в прокуренный салон второго класса вошла девочка лет семи-восьми и тоненьким голоском сказала:
— Уважаемые пассажиры, внимание! — Она оперлась ладошками о пол, сделала стойку и стала легко передвигаться на руках, подметая рыжими волосами грязный пол. Пройдя из конца в конец салона, малышка ловко вскочила и поклонилась публике.
На ней были большие, не по росту шаровары, натянутые до самой груди и туго перехваченные узеньким ремешком. Сквозь дыры проглядывало голос тело.
Пассажирам уже порядком надоели продавцы таблеток, разноцветных лезвий, всевозможных кремов, святых печатей, талисманов, и потому они, зная заранее, что дело и на этот раз касается кармана, не обращали на девочку внимания. А та и не ждала его. Она делала одно упражнение за другим и после каждого номера старательно кланялась. Вот и последний акробатический трюк. Девочка села, положила на плечи сначала левую, потом правую ногу, вывернулась, просунула голову меж ног и, уподобившись странному одноглазому зверьку, пошла по кругу мимо пассажиров.
На нее по-прежнему не обращали внимания. Вдруг девочка вскочила на ноги, распрямилась, словно внезапно высвободившаяся пружинка, и снова поклонилась. Вот теперь можно и деньги собирать. Детская ручонка, которой следовало бы держать перо, потянулась за копейками… Девочка, казалось, равнодушно обходила пассажиров, но замечая или делая вид, что не замечает тех, кто ее ругал. Лишь резкое движение головы, которым она отбрасывала волосы со лба, выдавало ее волнение. Дойдя до меня, малышка остановилась, уставилась своим единственным голубым искрящимся глазом.
— Подойдешь ко мне, когда обойдешь всех, — сказал я.
Она продолжала смотреть на меня. Я достал монету в двадцать пять курушей.
— Получишь вот это.
Она удивленно пожала худыми плечиками.
— Я не Несрин…
— А кто такая Несрин?
— Ты не знаешь?
— Нет.
— Тогда почему ты даешь мне так много?
— За твое выступление.
— За это никто не дает двадцать пять курушей.
— Я дам.
— Правда?
— Правда.
Она смерила меня недоверчивым взглядом, сложила губки и сказала:
— Давай!
— Когда обойдешь других.
— Дай сейчас. Чего зря тянуть время.
— Почему зря?
— Все равно много не дадут. Посмотри, — она раскрыла ладошку, в ней лежали три желтые монеты, — вот так каждый день. Стараешься, зарабатываешь, а потом дома и это отберут.
