— Кого взяли на твое место?

— Да одного медведя, но подожди же…

— Значит, правда. Наш Ибо говорил, да я не поверил. Вай, Хало, вай!..

— Ибо сказал?

— Ну да. Бедный, говорит, переживает, наверное, жалко…

— Ибо хороший парень.

— Что же ты будешь теперь делать?

— Я-то? Подожди, еще посмотрим. Бог милостив, — он снова с надеждой обвел взглядом квартал. — Знаешь жителей этого квартала? Они ни за что не отдадут мусор этому типу из Болу. Спросишь почему?.. Да он и совка-то в руках не держал! Разве жителям квартала это неизвестно? В этом квартале есть такие эфенди, они меня… — Неподалеку хлопнула дверь. — Ага, наш аблакат!

Адвокат — широкоплечий, холеный человек со сладкоречивыми устами и веселым взглядом — давал по праздникам хороший бакшиш, а однажды даже угостил сигаретой с тремя звездочками.

— Этот аблакат знает такие слова, что даже сам городской голова перед ним на задние лапки встанет.

— Да что ты говоришь, — удивился дворник, — где же он выучил такие слова?

— В школе командиров, — ответил Хало и, сняв фуражку, вытянулся в струнку.

Адвокат молча кивнул головой и с чувством собственного достоинства неторопливо проплыл мимо мусорщика и дворника. Хало удивленно посмотрел ему вслед.

— Ботинки-то со скрипом, — заметил дворник.

Хало не ответил — не один же аблакат в квартале живет…

Открылась еще одна дверь. Сейчас выйдет крупный хлопкоторговец. Хало ждал с нетерпением его появления. Он снова снял фуражку и снова вытянулся в струнку. Но торговец прошел мимо, даже не взглянув на Хало.

Хлопали двери, проходили люди, но никому из них не было дела до мусорщика.

— Не переживай, бог даст, все уладится, — подбодрил, уходя, дворник.

Хало долго смотрел на квартал угасшим взглядом, потом присел на тротуар, обхватил голову руками. Надежды покинули его.

Поднялось солнце. Его яркие лучи заиграли в глядящих на восток окнах. На узкой улочке с большой корзиной в руках показалась старая сгорбленная женщина. Она шла, разговаривая сама с собой, и вдруг заметила Хало:

— Что это? — пробормотала старуха. — Куда девал свою повозку этот парень? Где твоя повозка? — спросила она, подходя к Хало.

— Нет повозки, мать. Без повозки я…

— Что-нибудь случилось?

— Прогнали с работы, повозку отобрали.

— За что же тебя прогнали?

— Другого взяли, дружка начальника, — ответил Хало.

— Так вот и бывает, — старуха присела рядом с Хало. — Не знаю уж почему, только моего Седата тоже прогнали с работы. Взяли какую-то свистушку с крашеными губами. Таких, как Седат, теперь днем с огнем не сыщешь. Я так говорю, не потому что он мой внук. Воспитанный, рассудительный, умный. Не пьет, не курит, о дурных местах и не ведает. Надбавки ждал. Я еще говорила, что, как деньжата попадут мне в руки, купим пару мешочков угля… Похоже на то, что зима в этом году будет лютой. Знаешь, небось, какая бывает зимой стужа…

— Как не знать… В такую стужу родилась моя Гюмюш. В ту зиму даже провода на столбах обрывались, земля трескалась… А в конюшне тепло. Почему? Да потому что навозом обмазал. Была полночь. Жеребая лошадь стонет, ровно человек. Чудно'! Только заснул, слышу жалобный стон. На дворе снег по колено, ветер свистит, того и гляди конюшню снесет. А в конюшне жарко! Мать моя, думаю, голова показалась, голова моей Гюмюш. Но каково бедняге Бонджук! Конец приходит, на глазах слезы и так печально, так печально смотрит. — Он снова обхватил руками голову, съежился, совсем утопая в своей одежде. — Гюмюш что человек: скажешь «стой» — стоит, скажешь «иди» — идет… все понимала… Позовешь — остановится, обернется, посмотрит. Гюмюш умеет и стонать, и плакать, и смеяться. Гюмюш… Голубка моя!..

Хало не заметил, как старушка ушла. Маленький, сморщенный, он поднялся и, тяжело передвигая ноги, побрел из квартала…

Сиверекиец[2], запыхавшись, ворвался в кофейню.

— Ага! — закричал он, обращаясь к игравшему в карты хамалбаши — старшине грузчиков. — На складе работают другие грузчики!

— Не может быть, брат, — хладнокровно сказал старшина.

Сиверекиец опешил. Он был уверен, что, услышав такое, хамалбаши бросит карты и выскочит из-за стола:

— Ослепнуть мне, ага, если я вру…

— Мы же сторговались по две с половиной лиры за тонну и должны завтра утром начать работу. Откуда же появились другие грузчики?

— Не знаю, появились вот. Пойди сам посмотри!

Хамалбаши не очень-то поверил принесенному известию — сиверекиец считался бестолковым среди грузчиков. «Вряд ли Рефик-бей, хозяин склада, нарушит уговор», — решил он, но все-таки встал, надвинул на брови кепку, поправил наброшенный на плечи темно-синий пиджак и вышел из кафе.

На улице его окружили грузчики, которые уже знали о случившемся. Что же, он должен принять меры, это его, хамалбаши, обязанность подыскивать работу, торговаться, защищать интересы рабочих.

— Как же теперь быть, ага? — продолжал волноваться сиверекиец.

— Что — как быть? — старшина нахмурил брови и строго посмотрел на сиверекийца.

— Да с чужими грузчиками?

— Не беспокойтесь, — раздраженно ответил хамалбаши, — пока я жив, чужие грузчики на этом складе работать не будут. Разве мы ходим в другие кварталы, разве кому-нибудь цены сбиваем? Разве это подобает настоящим мужчинам?

— Аллах есть! Нет, не подобает… — дружно поддержали его грузчики. Их лица и руки были черны, одежда покрыта ржавчиной.

— Ну ладно, сейчас пойду разузнаю! — пообещал хамалбаши и быстро зашагал по набережной в своих желтых йемени[3].

Пройдя метров двести, он остановился в широких воротах склада железного лома «Истикбаль». Там стояла пыль столбом. Какие-то люди наполняли железным ломом плетеные корзины, взвешивали их, затем подтаскивали к стоящей у берега барже и сваливали на нее груз.

Толстолицый, широкозадый хозяин склада, увидев в воротах хамалбаши, сразу все понял. Тот стоял, заложив руки за спину и сдвинув брови; кончики его усов нервно подергивались.

— Здорово, ага! — подошел к нему хозяин.

— Что это? Что здесь происходит? — не отвечая на приветствие, зло спросил хамалбаши.

— А что такое?

— Ты, я вижу, нанял чужих грузчиков. А как же наш уговор? Разве не мои ребята должны были работать завтра с утра за две с половиной лиры за тонну?

Рефик-бей, понимая, что ему не отделаться шуточками, взял хамалбаши под руку и повел его на склад:

— Это конечно, работать должны были вы, но…

— Что «но»? — не дал ему договорить хамалбаши.

— После вас пришли вот они и сбили цену. Ничего не поделаешь — торговля'!

— Торговля торговлей. Но разве это достойно настоящего мужчины, Рефик-бей?

— Говорю же тебе, дружочек, торговля. А достойно, не достойно — ты это брось. Эти парни на тридцать курушей взяли дешевле. А как поступил бы ты на моем месте?

Наверное, он поступил бы так же, как и Рефик-бей.

— Ты же не сдержал слова! — но сдавался старшина.

Рефик-бей, пропустив это замечание мимо ушей, сунул руку в карман желтых парусиновых брюк.

— Каждый резаный баран подвешивается за свою ногу, — изрек он и втиснул в руку хамалбаши деньги.

Хамалбаши краем глаза глянул на бумажку: «Эге, неплохо».

— А что я скажу грузчикам? — спросил он хозяина склада.

— Я же тебе сказал, арслан[4], каждый резаный баран подвешивается за свою ногу!

— А если они будут настаивать на своем?

— Ну и что? Не убьют же тебя!

— Ну, знаешь ли, голодная собака печь разнесет.

— В таком случае волков бояться — в лес не ходить.

…Сиверекиец сидел на тротуаре перед кофейней. Кепка с погнутым козырьком сдвинута на затылок. Он был твердо уверен, что хамалбаши наведет порядок.

— Наш хамалбаши — лев, а не человек, — говорил он, обращаясь к сидящему рядом парню из Болу. — Не то что Рефик-бей…