— Буханки ты собирался бесплатно отдать?
— Ну да… доброе дело… малые дети…
— Значит, бесплатно? В таком случае мог и с детьми послать. Зачем же самому ходить?
Пекарь был окончательно сбит с толку, покраснел, оглядел собравшихся, увидел улыбки на лицах женщин и разозлился:
— Я ее повесил, что ли?.. Вижу, малые детишки…
— Разве я сказал, что ты ее повесил?
Одна из женщин громко хихикнула. Следователь повернулся к ней. Это была Фитнет.
— Чего смеешься?
Поправив белую косынку, Фитнет опустила голову.
— Говори, чего смеешься?
Фитнет выпрямилась.
— Ничего…
— Что здесь театр, что ли? — строго спросил следователь.
Фитнет смущенно пожала плечами.
— Нет…
Следователь смерил Фитнет оценивающим взглядом.
— Что было дальше? — снова обратился он к пекарю.
— Дальше, дай бог вам благополучия, бей… пошел я за детишками. Подходим к дому, дверь закрыта, — он указал на дверь в комнату Зехры, — толкнул ногой, открылась. Вхожу — темно. Присмотрелся — висит…
Потом следователь допросил соседей Зехры.
Одна старуха долго расписывала красоту, доброту и рассудительность покойной.
— Я ее очень любила, бей, уж очень она была похожа на мою покойную дочь, — завершила старуха свои показания и горько зарыдала.
Это развеселило всех. Следователь тоже улыбался. Старуха врала, дочери у нее никогда не было.
Последней следователь допрашивал Фитнет, ту, которая смеялась.
— Зехра была моей подругой, — сказала Фитнет. — До ссоры мы всегда вместе ходили на работу. Замуж она вышла позже меня, муж ее сейчас в армии.
— А как насчет поведения? Я хочу сказать, как она вела себя после того, как ее мужа взяли в армию?
Фитнет пожала плечами:
— Почем я знаю?
Когда следователь и врач, покончив со всеми формальностями, покидали двор, подъехал черный муниципалитетский катафалк и увез Зехру.
Какой же шум поднялся после этого! Зехра оказалась обманщицей, должницей всего квартала. И старухе-то, которая горько рыдала в присутствии следователя, она осталась должна сорок пять курушей. И на фабрике-то она, видите ли, скучала и работу-то бросила, чтобы посвободней быть. И дети-то все разной масти, ни один на отца не похож. А когда Хамди — бакалейщик квартала — высоченный и худой лаз, входя в лавку, завернул крепкое словцо, кто-то даже крикнул:
— Выпей стаканчик холодной водицы, Хамди, успокоишься! Или она расплатилась с тобой на мешках с рисом, говори, не стесняйся?
Но сиротам закатили такой обед, какой перепадает детям только тогда, когда бывает свадьба.
…Настало время идти на фабрику. Я покинул двор Зехры.
Что было потом? Прошел день, два, о Зехре начали забывать. Те, кому она осталась должна, выругав ее, успокоились. Квартал зажил обычной жизнью, словно ничего не случилось.
Комнату Зехры хозяин дома на второй же день сдал. Домашняя утварь, всякая мелочь, вроде медных подносов, подушек и одеял, достались новому жильцу.
Детей жители квартала поделили между собой. Девочку взяла Фитнет, старшего мальчика — ткач Хайдар, а младшего — болгарин Мемед…
Что касается мужа, то вряд ли эта история опечалит его: ведь с самого начала меж ними не водилось согласия.
Но что бы там ни было, да простит Аллах все ее грехи. С одной стороны, жаль — ушла, не насытившись молодостью, а с другой — избавилась.
Хлеб, мыло и любовь
•
Был у нас в тюрьме молодой красивый надзиратель по имени Галиб. Целыми днями он только и делал, что вертел в руках зеркальце и расческу. Его волнистые светло-каштановые волосы блестели от бриолина. Ходил он в перелицованном синем плаще, купленном подешевке у летчика-сержанта. Правда, плащ давно уже вышел из моды, но был ему к лицу и делал парня похожим на студента консерватории.
Я расположил его к себе тем, что сразу заговорил с ним как с приятелем. Сыграли роль и мои книги. Он не мог понять, как это человек, которого заела жизнь, может так много и упорно читать. Какой прок от этих книг? Да и в заточении ему еще долго находиться. А если в один прекрасный день и выйдет на свободу, то ведь все равно клеймо преступника…
Когда же я спросил, что, но его мнению, лучше — читать книги или курить гашиш, играть в кости и заниматься поножовщиной, он задумался.
Вскоре мы стали друзьями.
Обычно он приходил ко мне после дежурства, садился рядом, впивался глазами в одну точку и долго молчал. Затем принимался расспрашивать про Аллаха, любовь, счастье, рай, ад, смерть. Голова у него работала чертовски здорово.
Однажды он возмущенно произнес:
— Разве мы люди? Из-за каких-то жалких тридцати пяти лир в месяц торчим в тюрьме. Какая между вами и нами разница? Разве только в том, что мы находимся здесь по доброй воле!
Он был очень одинок. Родных у него не было. Мать умерла лет десять назад от чахотки. Отца он не помнил.
Однажды Галиб с волнением сказал:
— Я хочу, чтоб ко мне пришла любовь, неземная любовь, такая, какую в кино показывают… Я мечтаю, чтобы у меня была возлюбленная, которая бы по глазам угадывала все мои желания. Чтобы объяснялись мы с ней не словами, а взглядами и чтобы был у нас маленький домик в две-три комнаты, но не в шумном городе, а в лесу, на берегу огромного моря, вдали от гула моторов и шума радио. Чтобы зимними холодными ночами, под грохот разъяренного моря, протяжный вой волков, доносящийся из леса, под треск падающих от сокрушительного ветра деревьев мы, дрожа от страха, прижимались друг к другу, а возлюбленная шептала: «Мне страшно, Галиб». Потом у нас родился бы ребенок, светловолосый, голубоглазый, толстенький мальчуган, точь-в-точь как в кино…
— А потом?
— Потом моя возлюбленная умерла бы, и я собственными руками вырыл бы ей могилку, собственными руками похоронил бы ее, обнял бы могильный холмик и умер бы сам…
Как-то Галиб попросил у меня книгу, в которой бы были мудрые слова про любовь и красивое описание неземных чувств. Такой книги у меня не было. Я взял у одного из своих друзей «Даму с камелиями» и дал ему. На следующий день он пришел с красными глазами. Оказывается, парень не спал всю ночь, читал.
— Знаешь, как я плакал по Маргарите. Заснуть не, мог. Какая волшебная сила в этих буквах-завитушках'! — сказал он и попросил у меня еще какую-нибудь книгу.
Я протянул ему «Мои университеты».
— Эта меня не захватила, — заявил Галиб, возвращая книгу.
— Вот как! — удивился я. — Это почему ж?
— Возможно, в ней есть что-то, но… она похожа на жизнь таких, как ты, как я.
Я попытался объяснить ему.
— Да, — согласился Галиб, — ты прав, конечно, только я хочу, чтобы в каждой книге была Маргарита… И Арман Дюваль! Хотел бы я быть Арманом Дювалем!
С книгами он обращался очень бережно, старался не запачкать, не порвать их.
Однажды, когда я лежал в лазарете, ко мне пришел Галиб и нерешительно протянул лист бумаги.
— Что это?
— Читай, узнаешь.
Это было письмо, полное банальных фраз. В нем пространно говорилось о загадке смерти, о счастье, о глубинах вечной любви, о феях с кружевными крыльями, о всевышнем, который, создавая женщину, уподобил ее миражу.
Я спросил:
— Кому адресованы эти строки?
— Он смутился и покраснел до ушей.
— После узнаешь, — нехотя ответил он и с беспокойством посмотрел на меня: ну как, трогательно получилось?
В его взгляде было столько надежды на одобрение, что мне не оставалось ничего другого, как дать утвердительный ответ. В противном случае он потребовал бы, чтобы я написал другое письмо взамен этого, еще более трогательное. А этого я не мог. И я сказал, что письмо написано прекрасно. Сначала он подумал, что я шучу, потом поверил и обрадованный ушел.
Когда меня выписали из лазарета и я вновь вернулся в камеру, Галиб подошел ко мне, взял меня под руку и отвел в укромный уголок. Потом он вынул из кармана сложенное в несколько раз письмо и протянул его мне. Это письмо, написанное очень неграмотно, запомнилось мне на всю жизнь. Начиналось оно так:
