— Кто отберет?

— Отец с матерью.

— Чем же занимается твой отец?

— Он акробат.

— А мать?

— Тоже… мы все акробаты. У нас даже шатер есть, проволока, снаряды, но…

— Что «но»?

— Отец водку пьет, и мать с ним, гони им двадцать пять курушей, и все тут.

— Эту тоже отдашь им? — я показал монету.

— Нет.

— Почему?

— На деньги, которые я зарабатываю до обеда, я как следует ем — раз, хожу в кино — два, пью лимонад — три. В Касымпаша сегодня такой фильм идет…

Ее единственный глаз вспыхнул голубым огоньком. Я достал еще двадцать пять курушей.

— И это тебе дам.

Голубой глаз засветился ярче.

— Правда? Ты хочешь дать мне двадцать пять курушей? За что? Мне никогда не дают так много.

Она села рядом. Болтая ножками и жестикулируя красивыми руками, принялась рассказывать об отце, матери, Невин, Несрин.

— Невин старше меня на два года, Несрин — на семь лет. Невин — та очень глупая, все, что зарабатывает, до копеечки отдает отцу, и ей же еще и достается. А вот Несрин — бестия. Она такое подстроила сыну чувячника… Однажды ночью они гуляли по Боздоган и нарвались на сторожа. Тот отвел их в полицейский участок. Там доктор был. То, со… в общем, упекли парня в тюрьму, потому что Несрин еще маленькая. А Несрин все нарочно подстроила. У… это такая бестия, не то что Невин, та глупая, все до копеечки отцу отдает, еще и колотушки получает…

— А что у тебя с глазом?

Оживление ее сразу исчезло:

— Отец… как-то ночью пьяный палкой ударил. Положили в больницу, доктор ножом вырезал.

— Очень было больно?

— Ничего не чувствовала. Когда очнулась, в постели лежала, как настоящая ханым. Одна хорошая тетя молоком поила, а доктор большую шоколадку принес… Я очень люблю шоколад. Ты знаешь, как его делают?

Я рассказал, она внимательно выслушала.

— Если бы у меня была лира, я бы всю на шоколад потратила. Ела бы и ела.

Она умолкла, задумалась. Пароход подходил к Касымпаша. Девочка вдруг вскочила.

— Гони монету! — Ее красивый голубой глаз засветился радостью.

Схватив деньги, она убежала.

Когда б я ни проходил по этой дороге, я всегда вижу ее. Она сидит на выщербленной лестнице старой мечети. Я никогда не видел мстительной волшебницы, но эта крупная, полная арабка напоминает мне именно ее.

Что такое мстительная волшебница — ханам анасы, существует ли она на самом деле, где, когда и от кого я слышал сказку о ней? Не знаю.

Летом эту женщину можно видеть под старым тутовым деревом, величественно разбрасывающим густую тень. Зимой — на каменных ступенях мечети, по которым гуляет вольный ветер.

Женщина плотно закутана в черный чаршаф[10]. Из-под него виднеются темные сверкающие зрачки глаз и вздутые, словно пышный хлеб, щеки. На нищую она не похожа, и потому люди не решаются подавать ей милостыню.

Встреча с ней вызывает в моем воображении не только сказочное существо… Я мысленно переношусь в те времена, когда правители древнейших династий бесчеловечно присваивали труд тысяч и сотен тысяч людей, которых заставляли работать на строительстве пирамид.

Дружу с теми, кто обтесывает камни. Маюсь под палящим африканским солнцем вместе с теми, кто переносит эти камни на обнаженных спинах, с теми, кто мешает глину, кто возводит стены. И среди них я ясно вижу богатырского сложения, черного как смоль юношу-абиссинца. В редкие минуты отдыха, прислонясь к стволу финиковой пальмы, он поет грустные песни Африки. Не обращая внимания на плетку, гуляющую по его спине, делится куском хлеба с белым. Он, этот хороший, задушевный парень, стал жертвой тяжелого камня.

Женщина-арабка, что сидит на ступенях мечети, — жена его. Она живет пять, шесть, семь тысяч лет… И я живу столько же. Мы с ней давно не видели друг друга. Она уже забыла меня. И я забыл ее, а, увидев на покосившихся ступенях мечети, — узнал. Но она меня не узнала. Не заметила, что ли?.. Подойди я к ней и спроси о муже — она станет плакать и причитать: «Ах этот Тутанхамон[11]. Да лишит его Аллах покоя!» А начни я допытываться, почему поминает она Тутанхамона, — зальется горькими слезами и поведает мне на древнеегипетском наречии печальную историю… О том, что она расскажет, я, конечно, смогу только догадаться.

Коварный камень, сорвавшись с самой вершины пирамиды, убил ее мужа… С тех пор и живет она, горемычная, своей вдовьей жизнью.

Было время, ходила к правителю Тутанхамону, требовала платы за кровь. «Платы? Что это значит?» — удивился правитель.

Она пыталась растолковать ему. Да напрасно. Где уж понять властелину горе бедняков! Он лишь взревел: «Поди прочь!»

Какая жестокая несправедливость!

Женщина ушла, но не испугалась, не отреклась от своего иска. И просила она бога покарать властелина.

Она уверена, что из-за несправедливости правителя пала и египетская культура, что настанет день, когда Тутанхамон за все жестоко поплатится.

Потом она жаловалась на Тутанхамона Моисею и Иисусу. Сначала поклонялась одному, потом другому, надеясь, что они отомстят за мужа. Ждала Мухаммеда. Носила воду и подбодряла мусульманских солдат — борцов за веру. И Али, покровитель мусульман, слушал ее. Слушал долго, внимательно, а потом посоветовал терпеть…

Вместе с армией арабов дошла женщина до крепких стен старой Византии. Во дворе галатской мечети варила солдатам мучную похлебку и с тех пор осталась в Стамбуле.

Спустя годы она целовала копыта коня султана Фатиха-Завоевателя, угощала прохладным шербетом его воинов — и все это для того, чтобы отомстить Тутанхамону. Султан Мехмед Фатих сказал ей: «Зайди, когда у меня будет свободное время». Но свободного времени у него так и не нашлось. А однажды он взял да умер.

Те, кто правили после него, не очень-то интересовались делом женщины. Передали жалобу в Высший совет, положили в долгий ящик. Она и поныне там.

Но старая арабка, негодуя, ждет. Упрямо, гордо ждет. Знает, настанет день, когда из-под сукна извлекут все жалобы, покрытые вековой пылью, и людям возвратят их права.

…Сегодня утром я снова встретил ее. И снова вспомнил все. Я подошел к ней. Хотел подать пять курушей, но она с ненавистью взглянула на меня, словно хотела сказать: «В милостыне не нуждаюсь. Я жду, жду, чтобы получить сполна все, что мне причитается!»

И что бы ни говорили, настанет день, когда эта терпеливая женщина вырвет у Тутанхамона свои права, и он горько поплатится за ее вековые страдания. Я верю в это.

Наконец ему удалось устроиться в одну из больниц. Он долго был безработным и потому с радостью согласился исполнять обязанности кастеляна и кладовщика. И все это за сто двадцать лир в месяц. Он очень боялся потерять с таким трудом найденное место, и потому, когда неожиданно хлопала дверь или раздавался гневный голос главного врача, у него подкашивались ноги.

Он познал горькую участь безработного… Возвращаясь домой в ночную непогоду, он бесшумно открывает дверь и бесшумно ее закрывает. Виновато пряча глаза, он снимает стоптанные ботинки, в мокрых носках проходит в комнату. Жена ни о чем не спрашивает. Сынишка, встав на колени возле матери, низко опускает голову и перебирает ее пальцы, чтобы не встретиться взглядом с отцом. Отец с тоской смотрит на мальчика — он не может дать ему крохотной шоколадки. Глазенки сына кажутся ему еще более запавшими, его охватывает ужас при мысли, что ребенок может заболоть туберкулезом.

А если так случится? Денег, чтобы спасти сына, у него нет. А о том, как трудно добиться помощи у Общества по борьбе с туберкулезом, он слышал от людей, толпившихся перед дверями Общества.

Жена укладывает сына, ласково гладит его мягкую светлую головку. На улице шумит дождь, завывает ветер. Как он боится таких ночей!