Старший мастер, увидев, что никто не двигается с места, спрыгнул со станка и включил рубильник. Завертелись маховики, растворился в общем шуме звук напильника папаши Ферхада.

Стояло лето. Яркое полуденное солнце, врываясь в окна, стирало красный отблеск шести кузнечных горнов. По закону о труде в субботний день фабрики прекращают работу в час дня. Сторожа, исполняя волю старшего мастера, который опасался, как бы грохот машин не проник на улицу, не докатился до дверей управления по делам труда, занавесили все окна и даже круглые отверстия в потолке. Цех погрузился в полумрак, и тотчас ярко запламенели шесть кузнечных горнов. Но вот вспыхнули электрические лампы, и свет горнов снова поблек.

В цехе становилось невыносимо жарко. Папаша Ферхад, ругаясь, снял рубаху, закатал длинные штаны. Тело его зудело от пота.

Мальчишки тоже сбросили рубахи, закатали брюки. Впрочем, брюки были только на двух подручных. Остальные ребята, которые подтаскивали к прессам листы цинка, носили на склад готовые солдатские котелки и к кузнечным горнам — уголь, работали в коротких штанах и босиком.

Сами устало посмотрел на стенные часы. Только четверть второго. Как еще долго до конца работы…

Из строгальных станков беспрерывно вылетала круглая металлическая стружка. Сами пожалел, что не взял из дома еду. Ведь к обеду должны были отпустить. Правда, сейчас он не очень голоден, но к ночи, наверное, захочет есть. Подумал было попросить аванс в пятьдесят курушей, но тут же вспомнил, как мать умоляла: «Сынок, Сами, ради Аллаха, не делай долгов… Если в конце месяца не уплатим за квартиру, нас выгонят на улицу!» Он потянул рычаг — готов еще один котелок. Потом пустил станок на холостой ход и пошел к уборной. У кранов, как обычно, толпились рабочие. Сами стал ждать своей очереди.

Мальчишки любили здесь торчать, потому что тут было прохладнее, чем в цехе. Но, черта с два, мастера оставят тебя в покое!.. Шныряют туда-сюда, ищут лодырей. Если не удрать, не спрятаться вовремя, мастера поймают, изобьют, а потом еще и штраф наложат.

Сами вымыл лицо, руки, подставил под холодную струю голову, плечи, тело. Освежился. Он хотел было опять сунуть голову под кран, да тут раздался свисток мастера. Мальчишки разбежались. Сами бросился к кузнечным горнам. Здесь было так жарко, что мокрое тело сразу обсохло. Когда он вернулся к станку, мокрыми оставались лишь волосы. Тело снова стало пылать, как в огне.

Мастер Джеляль обходил станки, записывал желающих получить аванс. Когда он подошел к Сами, мальчик сказал: «Не хочу».

В два часа объявили перерыв. Сами спустился в угольный бункер. Здесь было темно и сыро, земляной пол манил прохладой. Он устало опустился на землю, положил под голову большой кусок угля и тотчас уснул. Проснулся Сами от пронзительных свистков — контролеры с электрическими фонариками в руках гнали ребят на работу. Тело ныло, но Сами поднялся и побрел к станку.

Против него, за папашей Ферхадом, кузнец Шуаип и подмастерье Даньял били огромными тяжелыми молотками по раскаленному железу, разбрызгивая во все стороны яркие искры.

Мастер Шуаип стоял к Сами лицом. Ему было лет пятьдесят. Когда он подымал молот, вены на его шее и руках вздувались, казалось, вот-вот кожа лопнет.

Даньял стоял спиной к Сами. Волосы у Даньяла были подстрижены на затылке по последней моде. Сами с завистью посмотрел на руки парня и подумал о своих руках — тоненьких, словно прутики.

Скоро Сами почувствовал нестерпимую жару. Едкий пот застилал глаза. Сами снова направился к уборной. Вымыл под краном лицо, руки, смочил грудь и спину. Возвращаясь, он увидел себя в стекле шкафа для токарных инструментов: худой, плечики узенькие, ключицы торчат. Ему стало стыдно. «Небось, глаз оторвать от моих костей не могут», — подумал он и оглянулся. Все стояли на местах. Все были заняты своим делом. Лишь папаша Ферхад изредка посматривал в его сторону. Прикрыв торчащие ключицы ладошками, Сами побежал к станку. Он бежал и косился на рабочих, думая, что они шепчут друг другу: «Ну и худой же!». Это чувство досады подогрел в нем работавший за соседним станком мальчишка Нури:

— Эй, Сами, ну и худой же ты! — сказал он.

Сами вздрогнул.

— А ты что, толстый?

— У меня, сынок, мяса все побольше, чем у тебя, — ответил Нури, и важно, словно надувшийся индюк, оглядел Сами с ног до головы.

Сами подавленно молчал.

Нури, быстро сняв готовый котелок, предложил:

— Давай померяемся!

Он показал вздувшийся бицепс. Рука у него была толще.

Сами еле сдерживал слезы. Он нагнулся, чтобы никто не заметил обиды на его лице, поднял влажную рубаху, которая валялась на грязном полу у станка, надел ее.

А Нури не унимался. Он толкнул локтем Хади и, подмигнув ему, сказал:

— Ради Аллаха, взгляни на него! Скелет и все!

Сами продолжал молчать. Он смотрел то на кузнецов, то на папашу Ферхада…

Мастер Шуаип пошел к горнам за новым куском железа. Подмастерье Даньял, бросив молот на землю, поплевал на ладони. Папаша Ферхад внимательно разглядывал ровную поверхность обработанной детали и, улыбаясь, качал головой, будто перед ним был живой человек и он с ним шутил.

Сами задрал голову. Кусок ремня одной из передач маховика ударял по гнилым доскам потолка, сверху сыпалась труха. Чтобы отвлечь внимание Нури, Сами показал глазами на потолок. Но Нури продолжал подтрунивать над приятелем.

— Брось ты это, Сами. Лучше подумай над тем, что я сказал…

Огромный цех будто начал вертеться над головой Сами. Спертый воздух казался теперь еще более тяжелым и словно вдавливал глаза в глазницы. Сами повернулся к мальчишкам спиной. Нури, как заводной, не мог остановиться.

— Давай сюда руку! Если ты мужчина, померяем, чья толще, — настаивал он, держа в руках кусок шпагата.

Тут терпение у Сами иссякло. Он резко обернулся, схватил Нури за горло, но… руки у Нури толще… Сами не выдержал, заплакал.

— Я худой, я скелет… ты толстый. Я собака, ты — бей. Я сирота, меня каждый может обижать. Вот пожалуюсь мастеру, клянусь Аллахом, пожалуюсь…

Нури не думал, что дело так обернется. Чего доброго, и правда пожалуется мастеру.

— Ну-у, Сами, я же пошутил.

Сами не мог остановиться. Теперь он плакал громко, навзрыд.

Нури подошел к его станку.

— Перестань, Сами, прошу тебя, я на самом деле пошутил…

…После полуночи мальчишки совсем выбились из сил. Не только дети, но и взрослые рабочие, мастера изнемогали от жары и усталости.

Вдруг с потолка за ворот Сами упала паутина. Сами почувствовал зуд, почесался. От почесывания вздулась кожа. Когда рубаха касалась этого место, тело жгло, как раскаленным железом. Сами поплевал на ладони, коснулся ими пыльного пола и припудрил тело. Жечь стало меньше.

В это время сзади раздался вопль. Все бросились на крик. Побежал и Сами. Работавший на восемнадцатом прессе мальчишка Хайдар, держась рукой за окровавленную голову, орал на собравшихся вокруг него рабочих:

— Что вы столпились? Что тут такого интересного? Ну упал, ну башку разбил… Вот сейчас явится мастер, и все сработаем штраф.

— А ну разойдись, собачьи дети! — гаркнул на рабочих мастер. — Воспользовались случаем, чтобы увильнуть от работы! А ну, марш к станкам!

Хайдар заплакал. Не от боли — эка беда, пройдет, — а из боязни, что мастер побьет его и оштрафует.

Подбоченившись, старший мастер уставился на Джеляльэддина, который работал рядом с Хайдаром:

— Каким образом разбил себе голову этот ишак?

Джеляльэддин был заикой.

— У-уснул, у-упал, го-головой, — ответил мальчик, запинаясь на каждом слове.

— Вот ишачьи дети! Думаете, небось, что вы сидите дома у родного папочки? А ну, убери руки, дай посмотрю!

Осмотрев рану, мастер повел Хайдара в контору.

Комната старшего мастера находилась в конце цеха. Из огромного окна просматривались все станки. Наверно, с этой целью и соорудили такое. Под потолком тяжело вращались широкие крылья вентилятора. Старший мастер достал в аптечке перекись водорода, йод, вату, бинт. Промыл рану перекисью, смазал йодом и туго забинтовал. Хайдар в страхе молчал. Возвращаясь к станку, он радовался, что старший мастер не наложил на него штрафа.