Хорошо, если Арвет, подумал Михкель, направляясь к двери, хотя знал, что в такую рань тот не придет, Арвет развивал свою деятельность по вечерам. Просто так ни одной новой театральной постановки он не пропускал, ходил по концертам, особенно когда выступали приезжие дирижеры и исполнители. С удовольствием являлся к кому-нибудь играть в шахматы или беседовать за чашкой кофе, он ловил любую информацию и сам с удовольствием рассказывал то, что слышал или узнавал. Обычно он поздно ложился и поздно вставал, насколько лишь позволяла служба. С Арветом они пошли погулять, летняя погода тянула в лес, побродили бы по болоту, Арвет не боялся шататься без дела. Изящнее говоря — прогуливаться. Михкель уже побывал на рынке, он дошел до станции Пяяскюла, доехал на электричке до Нымме и тем же путем вернулся назад. До Пяяскюла было больше километра, намного больше, так что Михкель исходил уже, по меньшей мере, километра три, но этого ему было мало. Десять километров — его дневная норма.

Ну кто там звонит? Какой-нибудь сосед по квартире? Принесли телеграмму? Дочь? Внучка?

Внучка Кристи, еще будучи в первом классе, одна с улицы Фаельмана, почти из Кадриорга, где она жила с родителями в старом, но довольно приличном деревянном домике, неожиданно приехала к ним в гости. Добралась на трамвае до Тонди и оттуда электричкой в Пяяскюла. Ничего не говоря родителям. Ей просто захотелось поехать, и она приехала. Кристи была излишне импульсивным и самоуверенным ребенком, который ни за что не желал слушать наставлений и остережений своих родителей и прародителей. Теперь она уже догнала ростом мать и стала еще упрямее. Упрямая, да, но и доверчивая тоже, сверстники могли легко втянуть ее в любое дело. До сих пор ни в чем плохом она, правда, участия не принимала, но что будет дальше? И Михкель с Ютой, она еще больше, чем он, очень беспокоились за Кристи. Михкель бы обрадовался, если бы увидел внучку. Был к ней привязан, как и к другим своим внукам и внучкам. Он был уже четырежды дедушка.

За дверью стоял совершенно незнакомый Михкелю молодой человек. Михкель, общавшийся со множеством людей, умел с первого взгляда ухватить существенное в характере незнакомого ему доселе мужчины или женщины, и он отметил про себя, что парнишка этот самоуверенный. Парнишкой тот, конечно, не был, ему было явно лет двадцать или даже больше, но Михкель любил называть парнишками и тех, у кого мальчишечья пора была уже давно позади, порой даже пребывающих в дедовском возрасте хороших знакомых. Молодой человек был выше среднего роста, и выше его тоже, плечистый, и — что оставляло особенно приятное впечатление — он не был перекормленным. Среди нынешней молодежи появилось слишком много упитанных, рано обзаведшихся брюшком, толстозадых, женоподобных молодых людей. Иногда Михкель думал, что слабость эстонского спорта определяется именно тем, что молодежь, и парней и девушек, излишне холят, питают и обхаживают, как бройлеров. Стоявший за порогом молодой человек, конечно, костлявым не был, но, во всяком случае, оставался и без лишних жировых килограммов. Взгляд его был острым, даже настороженным, и он явно был немного напряжен. Одет неожиданный гость был как все сегодняшние молодые люди: джинсы, видимо, заграничного производства, они чуть-чуть снижали хорошее впечатление, которое произвел на него этот молодой человек, потому что Михкель, вовсе не безразличный к своей одежде, не одобрял погони за вещичками с иностранными наклейками; джинсы и ветровка, незастегнутая и с завернутыми манжетами. На ногах, конечно, хлябалки, как сами молодые называли эти башмаки на толстой деревянной подошве.

— Здравствуйте, — вежливо сказал молодой человек и спросил: — Вы Михкель Рюют?

У него был приятный, мягкий, низкий голос.

— Да, я Рюют и Михкель тоже.

Михкель и сам не понял, почему он избрал такой, по-домашнему смешливый тон. Наверное, потому, что молодой человек оставлял приятное впечатление.

— Если вы Михкель Рюют, тогда я хочу с вами поговорить. Осмелюсь надеяться, что вы предоставите мне такую возможность.

Молодой человек произнес это быстро, Михкелю показалось, что эту фразу он сочинил еще дома или по дороге сюда.

— Входите, — Михкель распахнул перед чужим настежь дверь.

— Спасибо.

Михкель заметил, что молодой человек окинул быстрым взглядом просторную переднюю. Он пропустил его в комнату, где работал и вел беседы со своими друзьями и играл в шахматы. Иногда они баловались тут и пивком. В их квартире было три комнаты: жилая, спальная и рабочая. Так эти комнаты называла Юта. Эти функции они и выполняли. Михкель много работал дома, даже пребывая теперь на пенсии, почти двадцать лет он принимал участие в составлении учебников, поэтому всегда использовал одну комнату под рабочий кабинет. Не всегда, правда, а лишь в последние двадцать лет. После войны, поженившись, они жили в большой коммунальной квартире, где пользовались одной комнатой и столом на кухне. В пятидесятые годы им посчастливилось перебраться в другую коммунальную квартиру, на этот раз им предоставили в ней две комнаты. Тогда он приобрел себе и письменный стол; раньше, работая, пользовался широким подоконником или обеденным столом — если было много бумаг. В начале шестидесятых годов, когда они, благодаря Юте, получили отдельную, к тому же трехкомнатную квартиру, одна комната стала его кабинетом, которым при надобности пользовалась также Юта, если, возвращаясь со службы, брала с собой работу.

Рабочая комната была довольно простой, там хорошо умещались письменный стол, книжные полки, диван, кресла и маленький круглый диванный столик. И письменный стол, и складывающиеся книжные полки были из светлого дерева, такими, как их изготовляли в пятидесятые годы, и теперь уже вышедшими из моды. Переезжая в Пяяскюла, они, правда, говорили о том, чтобы заменить в рабочей комнате обстановку на более темную, но решили все же сохранить старую мебель. Во-первых, она была в порядке, во-вторых, они к ней привыкли, а в-третьих, у Рюютов не было в привычке сломя голову гоняться за модой. Да и сбережения были не столь велики, чтобы их с легкостью тратить.

Михкель пригласил гостя сесть, молодой человек опустился на диван, сам Михкель уселся в кресло, вполуоборот, напротив него.

Какое-то время никто из них не произнес ни слова. Михкель видел, что гость пристально смотрит на него, и он тоже внимательно разглядывал незнакомца. Серовато-синие глаза, большой прямой нос, высокие скулы, продолговатое, с мощным подбородком лицо, белесые редковатые волосы. Толстые запястья, большие руки, руки каменотеса или кузнеца, подумал Михкель. В фигуре молодого человека и выражении его лица было что-то знакомое, и у Михкеля возникло ощущение, что он этого человека где-то встречал. Возможно, напротив сидит ученик его вечерней школы? Нет, видимо, все же нет, иначе бы он сразу узнал его, так легко он лица не забывает, да и гость, наверное, обратился бы к нему совсем по-другому. Во всяком случае, незнакомец не спросил бы, кто он. Чтобы их взаимное разглядывание не обрело оттенка неловкости, Михкель осведомился:

— Что вас привело ко мне?

— Вы знали Александра Раавитса?

Михкель поразился. Уже многие годы никто не вспоминал Раавитса. Ему и самому он вспоминался редко, правда, в отдельные моменты при людях, которые должны были знать или могли знать Сасся, он заводил о нем разговор. Кто же этот молодой человек?

— Знал, — спустя мгновение ответил Михкель и добавил: — Прежде чем мы продолжим, может, вы назоветесь. Обо мне вам вроде бы кое-что известно, я же о вас совершенно ничего не знаю.

— Извините. Меня зовут Вээрпалу, Энн Вээрпалу, я студент, учусь в педагогическом. Вам этого достаточно?

— Да нет. — Михкель не дал задеть себя иронией, с которой молодой человек закончил свое представление. — Мне хотелось бы знать еще кое-что. С какой стати вы собираете данные о Раавитсе?

— Никаких данных я не собираю. — В голосе Энна Вээрпалу послышался вроде бы какой-то вызов. — Изучаю историю. Моя курсовая работа посвящена событиям сорокового года. При чтении тогдашних газет мне встретилась фамилия Раавитс. О нем дважды писали, и сам он был автором двух статей. Это было летом сорокового года. Последний раз его имя появилось второго сентября, он писал в «Коммунисте» о профсоюзной работе. Кратко, казенно, сухо. Потом его имя больше в журналистике не встречалось. По крайней мере я не встречал.