— Хочешь дождаться членов правительства?

— Нет. Что мне до них. Приказано завтра к полудню вернуться, концерты и в других местах нужны. Интересно, где мы догоним дивизию? В Рапла, Мярьямаа или еще где? Дивизия движется с такой скоростью, с какой может шагать пехота. Едва ли немцы будут огрызаться. Может, в Палдиски или в Хаапсалу и попытаются показать зубы, а раньше едва ли.

— Слава богу! — с облегчением вздохнул Аннес — Я уж боялся, что ты застрянешь здесь надолго. Мне надо завтра утром вернуться в дивизию. Редакция ждет. Сегодня же ночью напишу свою статью.

— В темноте? — удивился Кумаль.

— Электростанция ведь работает, ты сам видел. И в типографии был свет.

— Весь город света не получит, — сказал Кумаль, — станция еще не работает на полную мощность.

— Тогда надо подняться на рассвете. Или по дороге как-то нацарапать статью. — Аннес не терял оптимизма.

Они посоветовались, что делать дальше. Решили побывать на своих прежних квартирах. Сейчас, когда спешные дела были утрясены, у них оставалось немного свободного времени. Прежде всего поехали на улицу Крейцвальда, где жил Кумаль. Долго стучались в дверь квартиры, раньше принадлежавшей Кумалю. Никто им не открыл. Кумаль вынул из кармана ключ от французского замка, попробовал его сунуть в скважину, — он, оказывается, сохранил ключ от своей квартиры. Ключ не подошел, новый жилец сменил замок. И соседние квартиры остались глухи, хотя они стучались и в другие двери. Перед ними не открылась ни одна дверь.

— Здесь жили людишки побогаче, — произнес Кумаль. — Или боятся открыть, или удрали. Глупо вообще было приезжать сюда. Что мне тут понадобилось? У меня в этой квартире не осталось никого из близких, эвакуировался с женой и дочерью. Что я хотел тут увидеть? Цел ли мой письменный стол и двухспальная кровать? Идиот! У самого сорок лет за плечами, а ума еще не набрался. Сентиментальная девчонка, а не мужик.

— Мне тоже хочется заглянуть на старую квартиру, — заметил Аннес — У меня тоже не осталось здесь никого из семьи. Знакомые, конечно, есть, хорошие знакомые. Даже друзья. Свои люди. Я там и родился. Старая деревянная развалюха, вся улица состояла из таких домишек в один или два этажа. Тесные комнатушки, через стены все слышно, уборная во дворе, в лучшем случае — в коридоре. И все же этот дом для меня многое значит. Не только хибара, где я жил, а вся улица. Сегодня утром, въезжая в город, я почувствовал, что Таллин — частица меня самого. Или, вернее, я — частица Таллина. Но сентиментальной девчонкой себя не считаю.

— Ты надеешься найти своих знакомых, а я не знал в этом доме ни единой души, — сказал Кумаль. — Перебрался сюда только за несколько месяцев до войны. Я тоже родился в Таллине, здесь же учился, окончил коммерческую гимназию, год работал курьером в Кредитном банке, потом подался в Вирумаа, в лес. Мой дядя работал там бракером, я стал служащим лесничества, по-нынешнему — счетоводом. В июле сорокового вызвали в Таллин, назначили на высокую должность. Я в свое время был активистом Рабочего клуба, об этом помнили. Эту квартиру получил только в марте сорок первого. С соседями не успел познакомиться, тут люди не общались между собой так близко, как на окраинах. Мальчишкой я жил в Каламая, на улице Коцебу.

Они не спешили отправляться дальше. Кумаль свернул самокрутку и закурил. Аннесу показалось, что приятель что-то обдумывает.

Вдруг капитан Кумаль расхохотался:

— Идиот, ей-богу, идиот! Мы приехали в крытом грузовике и ворвались в дом. Нас приняли черт знает за кого. Может, за энкавэдэшников. Во всяком случае, за таких людей, которым лучше дверь не открывать.

Капитан Кумаль бросил окурок, придавил его носком сапога, открыл дверцу кабины.

— Поехали, что тут еще пялиться.

Аннес почувствовал, что Кумалю досадно было оказаться перед немым домом и запертыми дверями. Аннес скользнул взглядом по окнам, и ему почудилось, будто в одном из окон кто-то выглядывает из-за занавески.

— Там, кажется, кто-то есть, — показал он на окно, где виднелась человеческая фигура.

— Черт с ними! — Кумаль махнул рукой и уселся в кабину. — Пришел, увидел и… остался в дураках. Хватит!

Аннес понял, как Кумаль разочарован.

Они проехали по Нарвскому шоссе, где на домах виднелись таблички «Adolf Hitler Straße», к Вируской площади, затем по Пярнускому шоссе и с улицы Тынисмяэ повернули направо. Аннес все время подсказывал, куда ехать, водитель плохо знал город. Чем ближе к родным местам Аннеса, тем больше попадалось развалин. По левой стороне извилистой улицы все дома сгорели, только кое-где торчали остатки труб. По правой стороне никогда не было домов, там тянулся большой запущенный сад, обнесенный высоким забором с толстыми каменными столбами, где росли старые липы и каштаны, кое-где и клены. Здесь все было как раньше, только доски забора обуглились или вовсе сгорели. Улица Пильвитузе, где когда-то жил Аннес, была уже близко, и у него появилось предчувствие, что он увидит только закопченный фундамент да печные трубы.

Так оно и оказалось. Весь район выгорел. В дом, где жила их семья, было прямое попадание. Половина строения вместе с фундаментом стерта с лица земли, на ее месте глубокая воронка. Аннес подумал: это была, наверное, большая бомба, в несколько сот килограммов или даже в полтонны. От остальной части здания остался кусок фундамента, несколько обугленных бревен и разбросанные закопченные кирпичи от трубы.

Аннес стоял посреди двора, Кумаль остался возле машины покурить. Аннесу следовало бы сразу уехать, здесь уже ничего не было. По краям воронки росла крапива, меж почерневших бревен пробивались пучки травы, там, где раньше стоял мусорный ящик из просмоленных досок, торчали стебли репейника. От березы, росшей во дворе, осталась лишь часть ствола и две-три толстые, наполовину обугленные ветки, более тонкие сожрал огонь. Один из сучьев не дал побегов, на другом он увидел несколько уже пожелтевших листочков.

Что-то удерживало здесь Аннеса, на ногах словно были путы. Он, возможно, простоял бы тут бог знает сколько времени, но Кумаль подошел и положил ему руку на плечо.

— Ничего тут не поделаешь, — услышал Аннес голос друга. — Война. У войны поступь тяжкая.

Аннес улыбнулся. Это была грустная улыбка. Он узнал и прочувствовал страшные стороны войны не меньше Кумаля, он видел города в развалинах, сожженные деревни, кровь и боль, тревогу и скорбь утрат. Но сейчас он думал не об ужасах войны — о своей матери. Но ни в Таллине, ни за Уралом не дано ей было пережить эту войну. Здесь — еще меньше, чем в далекой степной деревне. Аннес понял это, стоя среди развалин отчего дома, на краю воронки, понял еще глубже, чем ранней весной, когда Килламеэс принес ему известие о смерти матери. Он собрался с мыслями, поборол закравшееся в душу горестное чувство.

— Если у нас еще есть время, проедем сюда, — сказал он, указывая на деревянные дома шагах в двухстах, не пострадавшие от огня. Это были такие же старые, покосившиеся и осевшие деревянные строения, как и то, где он жил.

Капитан Кумаль не возражал. Аннес попросил остановиться перед двухэтажным домиком, фундамент которого едва поднимался над тротуаром.

— Здесь жил Пеэтер, мой товарищ по работе, отличный плотник, человек широкого кругозора. Вдруг посчастливится найти его. Сомневаюсь, правда, — война все перевернула, но надеяться надо. Долго меня не ждите, кто знает, может, здесь и заночую. Если Пеэтер дома.

Ему не посчастливилось.

Выходя снова на улицу, Аннес знал, что Кумаль его ждет. Если бы машину завели, шум мотора был бы ясно слышен в доме. Аннес заметил бы это, хотя все его внимание было сосредоточено на Альме, жене Пеэтера. Она открыла дверь, сначала испугалась, потом узнала его и позвала в комнату. Альма обрадовалась, бросилась ему на шею, но улыбка тут же исчезла с ее лица, когда Аннес спросил, где Пеэтер и что он делает. Альма ответила не сразу, ее оживление угасло, она казалась теперь совсем старой женщиной. А ведь ей не было и пятидесяти, может быть, лет сорок пять. Пеэтер всегда гордился своей женой, она выглядела гораздо моложе своих лет, прямо-таки недавно обвенчанной молодушкой. Аннес с сочувствием глядел на стоявшую перед ним женщину, понимая, что не услышит ничего хорошего. И не услышал. «Пеэтера больше нет», — прошептала Альма, и ее большие, глубоко сидящие глаза налились такой скорбью, что Аннес испугался. Альма рассказала, что за Пеэтером пришли через неделю после захвата Таллина немцами. Арестовали его эстонцы; отец одного из них был владельцем дома на Пярнуском шоссе, а сам он раньше служил в полиции. Этот человек через год или два получил свое: погиб где-то за Псковом, где полицейский батальон охотился за партизанами. Отец полицейского теперь ругает немцев, дурно говорит и о своем сыне: мол, не сумел держаться в стороне, сам полез на рожон. Пеэтера обвинили в активной коммунистической деятельности, хотя он и не был партийным. Но его выбрали в завком, а это доказывало, что он сочувствует коммунизму. Кроме того, у них нашли «Капитал», другие книги Маркса, а также Краткий курс истории партии, что послужило вещественным доказательством коммунистических взглядов Пеэтера. Услышав это, Аннес подумал о том, что и он виноват в смерти Пеэтера, ведь это он в свое время убедил Пеэтера подписаться на «Капитал» и избранные сочинения Маркса и Энгельса. Все книги Пеэтера перерыли. Он имел обыкновение собирать газетные подвалы, сшивать их. Ему очень нравилось перечитывать и переплетать их. Аннес знал, что Пеэтер уважает печатное слово, берет книги и в центральной библиотеке. Пеэтер не пил и не беспутничал, но в карты играл охотно, только не в очко, в которое всегда играют на деньги, он не был азартным игроком. Пеэтера расстреляли уже 22 октября, так сказали Альме, когда она принесла в тюрьму передачу. Пеэтер был уверен, что его никто не тронет, он же не член партии, не какой-нибудь важный деятель, он и до, и после июльских событий оставался при своей стамеске, пиле и рубанке, что с того, что выбрали в завком. Однако это поставили в вину. И то, и другое — и членство в завкоме, и коммунистическую литературу. Когда Альма опять упомянула об этих книгах, у Аннеса снова мелькнула мысль: он тоже виновен в смерти Пеэтера. Но он понимал, что и без этих книг Пеэтера ждал расстрел. Буржуазия, оттесненная в сороковом году, была осенью сорок первого пьяна от дурмана мести. С обвинениями подробно не разбирались, судебных процессов не вели. Сотрудничество с коммунистами было достаточным основанием, чтобы человека поставить к стенке. И о своих детях Альма ничего не знала, дочь угнали на работу в Германию, а Удо, ее сын, когда в начале августа объявили мобилизацию юношей 1927 года рождения, бежал, хотел укрыться в Ярвамаа у бабушки и дедушки — отец Альмы арендовал маленький хутор в Колги. Аннес попытался ее утешить. Удо скоро вернется, район Ярвамаа уже очищен от немцев, скоро она увидится с сыном. Но Аннес прочел в глазах Альмы, что она не верит его словам, боится самого худшего, она видела уже столько горя, что не смеет больше надеяться. Альма так и сказала: Удо, наверно, схвачен властями, его или расстреляли на месте — в газетах грозили так делать со всеми, кто уклоняется от мобилизации, или насильно одели в немецкую форму и послали под Нарву, в легион. Аннес всячески старался ободрить Альму, но это ему, видимо, не удалось, так он сказал и Кумалю.