Их обогнал «виллис», рядом с шофером сидел автоматчик, сзади — два офицера, один из них в генеральской форме, потом прошли три «студебеккера», груженные снарядами. Попался им видавший виды автобус, где ехали штатские люди, потом промчался мимо еще один «виллис» — там были и военные, и штатские. Движение на шоссе не было особенно плотным. Аннес думал, что машин будет больше. Через лес их клубный грузовик шел хорошим ходом, водитель выжимал из мотора все, что можно, ему тоже не терпелось поскорее добраться до цели; проносясь между двумя стенами леса, Аннес подумал: если в ельнике прячется какой-нибудь недобитый вражеский отряд, их машины для него — отличная мишень. На восьмерых у них только один автомат и две винтовки, да еще у него и у Кумаля по пистолету. Они отправились в путь так беспечно, как будто и не катились по этим дорогам лишь несколько дней назад боевые машины и обозы отступающего врага, не двигались его колонны. Как будто и не было только позавчера у их дивизии жестокой схватки с отрезанным неприятельским полком, который пытался пробиться на запад. В те часы Аннес находился в своем прежнем полку, который остановил и разгромил врага, взял много пленных.
Их воодушевляла мысль, что через час, два или три они будут в Таллине, — весть о его освобождении распространилась, как огонь в сухой траве. К тому же они были уверены, что территория, через которую придется проезжать, оставлена гитлеровцами, только какие-нибудь остатки разбитых вражеских частей могут еще пробираться к югу сквозь лесные заросли. Вчера и позавчера целые взводы и роты сдавались в плен, потеряв всякую волю к сопротивлению.
Гитарист, который во время боев под Великими Луками воевал в роте автоматчиков, сейчас держал пистолет-пулемет на коленях, но и то больше для порядка. Ни ему, ни кому другому не верилось, что придется столкнуться с врагом: мощное наступление корпуса, сознание, что Таллин свободен, что и в Центральной и в Южной Эстонии продвижение других частей развивается успешно, что враг вынужден отступать по всему фронту, — все это рождало в них беспредельное чувство уверенности.
Когда до города осталось километров десять, Аннес не смог побороть нетерпение, забарабанил в стенку кабины, чтобы водитель затормозил. Как только машина остановилась, Аннес спрыгнул и втиснулся в кабину рядом с Кумалем. Кумаль придвинулся к шоферу: всем было тесно, но водитель сказал, что это ему не мешает, что править он может, и они поехали дальше. Аннес напряженно ждал, когда наконец покажутся башни и фабричные трубы Таллина. Ему случалось смотреть на родной город и с обрывистого берега в Раннамыйза, и с косогора Ласнамяэ, и с высоких склонов Мустамяэ, и с севера, с моря, и с другого берега залива — из Меривялья. Панораму Таллина он мог себе представить с закрытыми глазами, пытался описать Таллин Нааритсу и Килламеэсу, даже рисовал им силуэт города со стороны моря. Первой возникла у него перед глазами труба целлюлозной фабрики, как-то вдруг, хотя он и знал, что так будет. Тут же слева заблестело озеро Юлемисте, и вот они выехали на склон Ласнамяэ, откуда открывался весь город. Аннес родился и вырос в Таллине, любил похваляться, что знает в нем каждый закоулок, еще мальчишкой десятки раз кружил по его улицам. Для него не были чужими ни районы Сикупилль, Кассисаба, Лиллекюла, Каламая, ни порт, ни Пельгулинн, ни даже Копли. О, окрестности он знал хорошо — берега озера Юлемисте, низенькие сосняки Лийва, Мустамяэ с парком Глена, высокий склон в Харку с выстроенными там казематами, побережье Штромки, Маарьямяэ, Пирита и окрестности реки Пирита до моста Люкати и даже дальше. Таллин означал для него родную сторону — не только улицы в Порикюла, от которых с каждым годом все больше расширялись границы его игр и прогулок, охватывая весь город. Вдали от родных мест Аннес часто вспоминал свой город. Думал о том, почему он так крепко привязан к Таллину. Он ведь жил на окраине, в жалком домишке, в тесной комнате, зимой всегда приходилось туже затягивать ремень, за работой охотиться, как гончей за зайцем, жизнь в родном городе была у Аннеса и впрямь убогая. Если смотреть правде в глаза. За исключением предвоенного года, когда у него вдруг стало дел и работы невпроворот, когда он почувствовал себя человеком, который может делать то, что хочет. Но и в самые трудные годы Таллин оставался для него своим городом, хотя не имел он здесь ни земли, ни дома, ни торговли или банка, ни фабрики или иного добра. Но были свои ребята, которые и в центре города ходили босиком с высоко поднятой головой, вызывающе глядя в лицо господам, были школьные друзья и подруги, были отец и мать, а позже — товарищи по работе, единомышленники. Улицы, по которым каждый день шагаешь, становятся близкими, так же как и дома, которые ежедневно видишь, пусть даже это покосившиеся доходные дома. Город как единое целое, со всеми своими школами, церквами, фабриками, дребезжащими трамваями, кино и театрами, делается твоим, врастает в душу, как бы превращается в частицу тебя самого. Так и еще по-всякому пытался Аннес разгадать, почему Таллин ему близок и дорог. Даже спорил об этом. Здесь, в дивизии. Особенно с людьми родом из деревни, непоколебимо убежденными в том, что душа человеческая никогда не может так безраздельно полюбить городские камни, как свой хутор, поле, выгон для скота, луг или рощу. Аннес не дал себя переубедить. Если бы он родился в семье хуторянина или вообще жил в деревне, то, может быть, тоже думал бы так; но он — горожанин, вырос на городских камнях, он относится к Таллину как к с в о е м у городу.
Со склона Ласнамяэ Аннес жадно окидывал взглядом башни и трубы, отсюда все казалось таким же, как до войны. Одной башни все же не хватало, не то чтоб не хватало, а она стала какой-то тупой, это была башня церкви Нигулисте, быстрый взгляд Аннеса это сразу уловил. И еще одну башню без шпиля он заметил — башню ратуши. Но все-таки что-то было иначе, совсем иначе. В воспоминаниях Аннеса родной город был гораздо больше, просторнее, здания выше, внушительнее, чем сейчас они предстали перед его глазами. Тартуское шоссе, по которому они ехали к центру, казалось теперь узкой улицей, а между тем это была одна из главных магистралей города. В чем причина? Никто ведь не сжимал город и его улицы, не придавливал дома, улицы были те же и дома те же. Не потому ли это происходило, что Аннес видел просторные улицы и площади Ленинграда и других больших городов России, их высокие здания? Аннесу некогда было размышлять о том, почему родной город кажется ему меньше и приземистее, чем рисовалось в воспоминаниях, как бы миниатюрнее. Он охватывал взглядом каждое строение, мимо которого они проезжали, людей, которые шли навстречу. Тартуское шоссе казалось не таким оживленным, как в прежние времена, да ведь это и не был самый центр, куда они вскоре прибыли. Чем ближе к центру города, тем больше бросались в глаза следы больших пожаров. Начиная с улицы Хеэринга стали чаще попадаться пожарища, остатки закопченных труб и брандмауэров. От кинотеатра «Модерн» осталась бесформенная груда кирпичей, торчала только часть задней стены.
Они остановились около горки у Вируских ворот. Как только спрыгнули с машины, вокруг них стали собираться люди. Разглядывали их, словно какое-то чудо, хотя они и не были первыми эстонцами в красноармейской форме, появившимися в городе. Люди хотели еще и еще раз убедиться, что перед ними эстонцы, услышать своими ушами, что из парней, мобилизованных в начале войны, был сформирован эстонский корпус, лишь малая часть которого — несколько батальонов — вошла в Таллин. Они расспрашивали обо всем на свете, спрашивали снова и снова, что теперь будет с эстонским народом. Аннес и другие отвечали, что ни один честный эстонец не должен бояться советской власти, что эстонскому народу не угрожает ссылка в Сибирь, как трубили повсюду пособники гитлеровцев — доморощенные нацисты; что война идет к концу, не сегодня завтра будет освобождена вся Эстония и что никому не надо ничего бояться. Их слушали с радостным оживлением, на лицах людей можно было прочесть и доверие, и сомнение. Какой-то мужчина показал рукой на театр «Эстония», на задымленных стенах которого чернели провалы окон, и сказал с нескрываемой иронией: мол, такие факты опровергают то, что они тут говорят. Мужчина был старше Аннеса, лет сорока, судя по наружности — интеллигент, возможно, учитель, врач или адвокат, а может быть, банковский служащий или чиновник. На нем было пенсне, поэтому он и напоминал Аннесу прежде всего учителя и врача — те любили носить пенсне даже тогда, когда уже вошли в моду очки в толстой роговой оправе. Аннеса не смутила ирония человека с интеллигентной внешностью, хотя и он был потрясен видом сгоревшего театра. Аннес спокойно ответил, что театр «Эстония» будет восстановлен немедленно, работы начнутся еще до окончания войны. Он сказал это с глубоким внутренним убеждением, люди даже зааплодировали, так велика была его уверенность в своих словах.
