— От белой пули стал, дядюшка, красным? — усмехнулся Хамзат.

— Пошел со своим народом! — возразил Али-Хужа. — Со временем я пошел, а время работало на мой народ. И нынче время делает свое дело: раз аул Шубурум обречен, значит, так и надо! Это понял даже мой закадычный друг Хужа-Али, которого, к сожалению, нет сейчас с нами… Где-то он?

И старик задумался.

— Когда были вместе, грызли друг друга, а теперь скучаешь. Странный вы народ, старики… — молвил Хамзат.

— Ничего, поймешь, когда достигаешь той снежной вершины, что достигли мы, — сказал Али-Хужа и откинулся на ворох соломы. — Да, Айшат — смазливая девчонка! Кому-то достанется…

— Я сорву первым этот цветок, я! — заголосил Хамзат.

— Полгода вертишься вокруг, а толку?

— Ничего, будет толк!

— А будет ли любовь? — вдруг заметил Касум, поправляя дрова в печке.

— Не твое дело! — вскинулся Хамзат. — Что такое любовь? Выдумка чувствительных, нервозных горожан, которые могут довольствоваться мечтаниями о красотке… А я сторонник первозданных наслаждений!

— Дикость! — возразил Касум, стараясь быть спокойным. — Впрочем, ладно: я узнал, что хотел…

— Что узнал?

— Что ты не любишь Айшат. И этого мне достаточно.

— Ну-ка, ну-ка, молодежь! Давайте копайтесь, копайтесь поглубже — может, докопаетесь и до истины, — подзадорил Али-Хужа.

— Люблю я ее или нет, но она будет моей! Вот и все, — усмехнулся Хамзат.

— Какая самоуверенность! А если она тебя не полюбит?

— Полюбит, когда станет готовить мне хинкал с чесноком к обеду! Но если ты станешь на моем пути — берегись, парень.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Али-Хужа. — Ну и молодежь: смешала в одно хинкал с чесноком и любовь.

— Узнаю тебя, край чудес! — рассмеялся и Касум. — Да, общаясь со скотом, Хамзат, ты и сам оскотинился.

— Ты что, смеешься?! Ты… меня… скотом?! — закричал Хамзат.

— Чего мы ищем где-то каптара, когда их сколько угодно в ауле, а?

— Эй ты, наглец, не меня ли ты называешь каптаром? Разъяренный Хамзат вскочил.

— Ну-ну, племянник, давай, покажи ему! — смеялся Али-Хужа.

— А хоть бы и тебя! — не сдержался Касум.

— Правильно, давай и ты ковыряй рану! — Али-Хужа развлекался.

— Выйдем! Выйдем отсюда, я тебе покажу, кто из нас каптар! — Хамзат поднял ружье. — Выйдем! Что, трусишь?!

— Нет, я еще ни перед кем не поджимал хвост, — отозвался Касум. — Но с негодяями я не дерусь.

— Вставай или, клянусь, здесь же продырявлю тебе брюхо!

— Ну, ну, потише! Мне сон Кара-Хартума важнее твоих угроз.

Хамзат в ярости отступил на несколько шагов и взвел курок. У Касума не было ружья, только на поясе висел кинжал Мухтара. Али-Хужа приподнялся. Старик с интересом наблюдал за юношами. Он знал, что Хамзат не посмеет выстрелить, но как будет вести себя этот горожанин?! Касум не обернулся на крики Хамзата, хотя слышал, как щелкнул курок. Он только придержал левой рукой ножны, а правой немного вытянул лезвие и, ни к кому не обращаясь, промолвил: «А что будет, если осечка, а?» Касум спокойно повторил это несколько раз, внушительно, как гипнотизер. И как ни был раздражен Хамзат, его глубоко поразило хладнокровие Касума; да и вправду, обоюдоострый кинжал осечек не знает… Али-Хуже очень понравился сейчас этот незнакомый юноша из города: в нем было мужество предков-горцев, которое, по мнению старика, давно выветрилось в людях, избалованных благоустроенной жизнью.

Ярость душила Хамзата, он резко повернул дуло к окну и, словно желая убедиться, будет ли осечка, нажал спуск. Грянул выстрел, на миг осветив комнату. И тотчас за окном раздался крик ужаса.

Все вскочили. Вскочил и Кара-Хартум, ничего не понимая спросонья.

— Что случилось? — закричал он. — Кто стрелял?!

— Стрелял этот балбес, — ответил Али-Хужа, — но неизвестно, в кого он попал: кто-то был за окном.

— Каптар! Это был каптар! — воскликнул Хамзат и выбежал из сакли. Все бросились вслед за ним.

— Он был здесь: вот следы… — заметил Кара-Хартум. — Скорей за ним!

— Неужели каптар?! — Касум забыл обо всем, теперь он поверил, что снежный человек, за которым они тщетно гонялись весь день, где-то рядом.

— Это я, я первый его обнаружил! — крикнул Хамзат на всякий случай. — Заметил тень у окна и выстрелил! Может быть, он ранен? Ну, конечно, ранен: вот и кровь…

Хамзат показал небольшие темные пятна на снегу.

Все бросились по следу. Временами след терялся, но вскоре объявился снова. А когда обогнули большую скалу, следы пошли вверх по склону, и тут они увидали вдалеке какое-то существо, которое проворно карабкалось на четвереньках, удаляясь, и скрылось за скалами. Конечно, охотники бросились преследовать… Ох, как трудно было взбираться по склону! Снег осыпался под их тяжестью, охотники скатывались назад, но, стиснув зубы, тяжело дыша, обливаясь потом, все же лезли и лезли… В азарте погони Али-Хужа было полез следом за всеми, но сорвался, ушибся о камни и сразу остыл. «А я-то чего хочу от этого снежного черта? Да ну его к шайтану! Пускай они гонятся, если охота, а мне незачем свертывать себе шею: я не влюблен… Экая невидаль, кого нынче удивишь каптаром?! Их и так много в жизни…» И остался сидеть на прежнем месте.

А те трое все-таки вскарабкались на скалу, за которой исчезло неизвестное существо. Но дальше и следов не было, и существо как сквозь землю провалилось… Разочарованные, они уселись прямо в снег, чтобы перевести дыхание.

А существо, за которым они гнались, перехитрило охотников: пока они карабкались вверх, оно обогнуло скалы и скатилось вниз, как на санках. Скатилось и налетело прямо на сидящего Али-Хужу. Старик подумал, что это кто-то из охотников, схватил и сказал:

— Хватит дурачиться, не дети!

Тут существо стало вырываться, не смогло и тогда прохрипело:

— Али-Хужа, это ты?

— Конечно, я, не видишь, что ли, слепая кишка? Да ты кто?!

— Это я, Хажи-Бекир.

— Чего ты навалился на меня, как медведь?! Да ты что тут делаешь? Хоронить кого собрался, что ли?

— Нет. Ну, я пошел!

— Ну, иди! — сказал Али-Хужа. — И не путайся у нас под ногами: мы заняты серьезным делом.

— Вижу, вижу. Успеха вам!

И Хажи-Бекир поспешно удалился.

Только тогда Али-Хужа вспомнил все: вспомнил, что Хажи-Бекир бежал из-под следствия, что его ищут, что его надо было тоже задержать… Старик стал кричать, звать товарищей, а когда те спустились, все рассказал им. Однако они были слишком измучены, чтобы гоняться еще за каким-то арестантом. «Все равно далеко не уйдет, это не каптар!» — решили они и вернулись в саклю, к погасшей печке…

Возле старой сакли Хажи-Бекир закричал больше от страха, что его убили, чем от боли. Теперь с кровоточащей раной в ухе, прикрыв ее носовым платком, он сидел, удрученный, далеко от места, где ночевали охотники. Хорошо, что пуля попала не в голову, а то его душа давно уже оказалась бы в переметной суме ангела смерти Азраила!

«Может, все-таки пробраться в аул? Ведь сакля этого проклятого Адама на самой окраине, и в ней живет Хева…» — подумал могильщик и побрел к Шубуруму. Но и в саклю Адама не смог войти Хажи-Бекир: не только во дворе, но и на улице стояли вьючные кони да ишаки, хозяева которых ночевали в сакле. Хажи-Бекир поразился: он еще не знал, что Адама причислили к лику святых и нет дня, когда сюда не являлись бы паломники…

Пришлось уйти из аула… Но надо же где-то провести ночь, и не одну! Ведь Хажи-Бекир не собирался возвращаться в районную тюрьму… Хоть и среди скал, хоть и в одиночестве, — на воле лучше, чем в заточении; жить лучше, чем гнить в сырой земле… И в который уже раз обозвал себя Хажи-Бекир невеждой, болваном, ослом вислоухим, что поверил этому проходимцу Шахназару, мешком соломы, подлецом, тугодумом; во гневе он уже собирался стукнуть себя по крепкому лбу могучим кулаком, как его осенила мысль: ведь можно на время найти приют там, внизу, в ущелье, в заброшенном домике лесника, раз не удалось устроиться на Шайтан-перевале! По крайней мере, там будет тепло: рядом с хижиной шубурумцы всегда складывают запасы дров на зиму… И подгоняемый такой блестящей идеей, как бык, подгоняемый собственным хвостом, стал Хажи-Бекир осторожно спускаться в ущелье. Раненое ухо болело, но, пожалуй, больнее казалась мысль, что отныне, если суждено будет жить среди людей, навсегда прилипнет кличка Одноухий. Кровь уже не сочилась, запеклась, перевязать было нечем, он кое-как замотал ухо платком и надвинул крепко папаху набекрень.