Култум лежала с открытыми глазами и молчала. Она вообще была не очень разговорчивой, только в беседах с отцом менялась, раскрывалась, как цветок. Сейчас девочка слушала мать, а сама наблюдала, как луч солнца поднимался по стене все выше и выше, как купались в нем тысячи невесть откуда взявшихся пылинок. Из комнаты, где обычно отец любил сидеть со своими гостями, донесся бой старинных стенных часов. Их давно еще привез дедушка из какой-то далекой страны. Семь звонких ударов… Надо собираться в школу.

— У меня в ногах такая слабость, я стать на них не могу, — сказала Бика.

— А ты полежи, мамочка, — отозвалась девочка, — я сама согрею чай.

— Не вовремя ты ушел от нас, Бахмуд! — снова заплакала Бика.

Култум готова была тоже разрыдаться, но сдерживалась — ей надо было утешать маму.

— Мамочка, — сказала она, — слезами папу не вернешь. Нам теперь надо с тобой подумать, как мы жить будем.

Бика закивала головой, вытирая краем платка слезы.

— Ты права, моя умница! Ничем не вернуть отца.

Култум прошла в мастерскую. Она с грустью посмотрела на инструменты: резцы, молоточки, клещи — все они разложены на полке в строгом порядке и будто тоже вопрошают, что им теперь делать. Девочка вздохнула, нашла шкатулку, в которой отец хранил свои изделия, и вернулась в комнату к матери. Они открыли шкатулку. В ней оказалось несколько серебряных наперстков, около десятка колец и три пары серег с бирюзой.

— Ненадолго нам хватит этого… — в раздумье сказала Бика, рассматривая содержимое шкатулки. — Может, продать инструменты отца? Зачем они теперь нам?

Култум испуганно посмотрела на мать и робко попросила:

— Мамочка, пожалуйста, не продавай инструменты! Это же память об отце!

— Да, девочка, ты права. Ну да ладно, что-нибудь придумаем. А сейчас и мне пора вставать. Корову надо подоить и выгнать в стадо. Люди будут приходить сегодня, приберусь в доме. И ты, родная, поторопись в школу, не опаздывай.

Култум надела черное платье, вышла на террасу, умылась, напилась чаю с хлебом и сыром, взяла сумку и отправилась в школу.

Школа расположена по соседству с художественным комбинатом, где работал мастер Бахмуд. Култум задумалась, глядя из окна школы на комбинат. На глаза ее навернулись слезы. В эту минуту она вдруг услышала свое имя. Учитель вызывал ее к доске — видимо, решил отвлечь девочку от горьких дум.

Был урок рисования.

— Култум, попробуй нарисуй по памяти зайца.

Девочка замешкалась. Она не раз видела живых зайцев. Однажды отец даже принес с охоты двух зайчат. И Култум долго ухаживала за ними, кормила, чистила, пока они не подросли. Потом их отпустили на волю. Не раз ей доводилось видеть зайцев на картинках, в кино. Но сейчас на доске у нее ничего не получалось — какой-то уродец с торчащими ушами.

Учитель подошел и двумя-тремя штрихами подправил рисунок.

— Ничего, — сказал он, — в другой раз лучше нарисуешь. Ты будь наблюдательной, запоминай все, что видишь вокруг.

Учитель говорил очень ласково. И, может, именно оттого у Култум снова навернулись слезы. Она прошла мимо своей парты, где сидела рядом с Манáфом, сыном директора комбината, и молча села на последнюю парту; ей было неловко. Но ребята сделали вид, что ничего не заметили. Даже Манаф, который раньше больше всех дразнил ее, сегодня был совсем другой. Все очень сочувствовали Култум.

Едва прозвенел звонок, Манаф собрал ребят:

— У Култум большое горе. Ей надо помочь…

Култум стояла за дверью и все слышала. Она вихрем влетела в класс и с обидой в голосе сказала:

— Не нужно мне ничьей помощи!

Манаф смутился, попробовал что-то объяснить:

— У тебя умер отец…

— Но у меня есть мама, и я сама уже не маленькая! — перебила его Култум и вся в слезах выбежала из школы.

Дома она сразу направилась в мастерскую. Ее потянуло на любимую медвежью шкуру, но на двери мастерской висел замок. Култум удивилась — ведь дверь никогда не запиралась.

— Это ты закрыла, мама? — спросила она.

— Да, доченька, тяжело мне входить туда. А ключ я убрала в отцовскую шкатулку. Он нужен тебе? — спросила Бика, обнимая дочку.

— Да нет, — ответила девочка, — я просто так.

С тех пор не один гром прогремел над Сирагинскими горами, не раз выпадал снег, дважды зацветали альпийские луга, и могила мастера Бахмуда поросла травой. Вместо учебников для четвертого класса в сумке Култум уже лежали те, что для шестиклассников.

И снова в школе урок рисования. У доски Култум. На этот раз учитель просит ее нарисовать какой-нибудь из кубачинских узоров. В ауле мастеров есть три традиционных рисунка: «мархарай», что значит заросли; это — сложное сплетение цветов и листьев; «тутта» — продолговатый, похожий на букет рисунок, и «тамга» — центр всякого украшения, вроде печатки.

Что выберет Култум? Наверное, «тутта» — этот проще других: нарисует стебелек, от него завьет кудряшки веточек с маленькими причудливыми листочками…

Так думали ребята в классе. Но чем дольше смотрели они на доску, тем больше удивлялись: Култум легко и свободно рисовала самый сложный и тонкий рисунок — «мархарай». И только учитель знал, что она удивительно точно воспроизвела прекрасный узор знаменитого Уста-Тубчú — того самого, чье мастерство еще в прошлом веке прославило умельцев аула Кубачи на всю Европу.

А Култум вдруг окончательно поразила класс и вызвала улыбку учителя: она вплела в этот сложный узор еще и зайчонка с морковкой в передних лапках.

— Да!.. — многозначительно сказал учитель. — Ну садись, Култум. Спасибо… — И, уже обращаясь к классу, добавил: — Вот вам и задание. К следующему уроку пусть каждый из вас попробует нарисовать «мархарай». Можете и зайца нарисовать.

Это было наивысшей похвалой. Култум зарделась. Сердце у нее забилось от радости.

После занятий к ней подошел Манаф и подал крышку от табакерки, на которой кто-то уже выгравировал узор, а чернь еще не наложил.

— Я принес то, что ты просила, — сказал мальчик.

— Спасибо.

Култум стала внимательно рассматривать орнамент. Через минуту она вынула из кармана блокнотик и быстро зарисовала редкий узор.

— Не пойму я тебя, — сказал Манаф, — уже сколько узоров перерисовала! И что ты будешь с ними делать?

— Я учусь, — улыбнулась Култум.

— А зачем? Ведь это занятие не для девочек.

— Где сказано, что оно не для девочек? — нахмурилась Култум.

— Нигде не сказано, но…

— Тогда и не спрашивай больше, зачем я собираю узоры.

Она взмахнула косичками и пошла.

Култум к тому времени собрала в своем заветном блокноте множество орнаментов самых лучших хабичý-устá — так в ауле называли мастеров-граверов.

Она уже могла с первого взгляда отличить, кому из мастеров принадлежит увиденный ею узор, древний он или современный…

Можно было только удивляться энергии и упорству Култум: времени для рисования у нее оставалось очень мало. Мать ее, Бика, часто болела, и девочке приходилось, кроме занятий в школе, вести еще и хозяйство: прибирать в доме, готовить обед, корову доить…

Бика давно заметила, что после смерти отца дочка очень изменилась: стала заботливой, не по годам серьезной. Она и раньше не была особенно говорливой, а теперь и вовсе все больше молчала.

Прежде Култум боялась темноты и редко оставалась одна. А сейчас, едва закончив дела по хозяйству, уходила в комнату для гостей, там уроки готовила, там и спала. Мать тревожно наблюдала за девочкой. Но ничего особенного не замечала.

Удивляло Бику то, что шкатулка, доставшаяся ей еще от свекрови, стала вдруг… волшебной. Да, да! В самом деле волшебной. Возьмет, к примеру, Бика в понедельник из нее последние серьги, снесет их на комбинат, а через неделю там, откуда ни возьмись, лежат новые серьги или кольца.

Бедная женщина не знала, что и думать. Она, конечно, радовалась такому нежданному счастью и очень хотела разделить свою радость с другими. Но как ни трудно ей это давалось, Бика ни с кем не обмолвилась ни полсловом. Она еще с детства запомнила предупреждение о том, что волшебство может потерять свою силу, если о нем болтать где надо и не надо.