Кроме того, следователь любил, чтоб обвиняемые, по его выражению, «дозревали, как помидоры на солнышке», в долгом предварительном заключении, в одиноких размышлениях о собственной мерзости. Не в его правилах было торопиться.

И сидит Хажи-Бекир теперь в темной камере на обрубке пня и смотрит через решетку на мерцающие звезды; съежился он от холода — помещения подобного рода в горах не отапливаются, не признают здесь таких нежностей в обращении с преступниками. «Туда зря не попадают», — говорят многие… Никто не зашел к нему, никто не спросил, хочет ли он есть. И к душевным переживаниям прибавились вскоре страдания физические — было холодно, и в желудке корчился голодный червь.

«Все потеряно! — думал в отчаянии могильщик. — На меня будут показывать пальцами: вот, мол, этот убил беззащитного, слабого человека. И мне больше не жить в Шубуруме… А как же я без Шубурума, без односельчан?! Как отставшая овца… Ах, Хева, Хева, что же ты наделала?! Я все еще виню ее, как будто она виновата… Неужели я потерял Хеву навсегда? Да, Хажи-Бекир, навсегда… Не можешь смириться? А что же ты сделаешь? Насильно не вернешь… Ишак! Ишак я глупейший! Сам же пошел и выдал замуж свою жену, послушался этого мошенника Шахназара. И выдал за кого?! За Адама! Был бы он достойнее меня — не так бы обидно… О чем я думаю? Все это ерунда, мелочи, рябь на воде, легкая дорожная пыль по сравнению с тем, что теперь меня ожидает. Вероятно, пошлют в Сибирь, на север, во льды и морозы, что убивают на лету птиц…»

Хажи-Бекиру стало холодно, он перебрался на топчан и лег, не раздеваясь, укрылся тощим одеялом.

«Расскажи кому-нибудь — так ведь и не поверят, скажут: ну и врун же ты, а? Да, чужое страдание, говорят, можно терпеть и четыре года… Что же это я?! Неужели я ничем не могу изменить свое положение? Если я сам не позабочусь о себе, кто же обо мне позаботится?»

Как говорится, несчастный богат горем. Да, в этом смысле вряд ли можно было найти в горных аулах человека богаче Хажи-Бекира.

Наконец Хажи-Бекир решил заснуть, чтобы забыть обо всем хоть на время. Не тут-то было! Мысли в голове толклись и толкались, как люди на площади в базарный день со всякой рухлядью в руках — и нет ничего хорошего, а люди торгуются, спорят и даже ссорятся…

На каменных стенах шубурумских саклей еще сбереглись полустертые, наверное, написанные в двадцатых годах, лозунги «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — хотя пролетарием в этом ауле был лишь один человек, вернувшийся с постройки Октябрьского канала, кузнец Али-Хужа, к которому приводили лошадей, чтоб подковал. Другой лозунг до сих пор гласит: «Да здравствуют женщины, ура!» И, наконец, третий призывает: «Все на выборы!» Кстати, на первых выборах в Шубуруме произошел такой случай: выбирать явился Хужа-Али, бюллетени ему вручил пролетарий и сельский активист Али-Хужа, а потом провел в угол, занавешенный черной бязью, и сказал, что здесь, мол, в скрытом месте, подумай, кого оставить в бюллетене, а кого вычеркнуть. Хужа-Али страшно оскорбился. «Эй, Али-Хужа! — вскричал он в негодовании. — Не считаешь ли ты меня трусом? Думаешь, я кого-нибудь из них боюсь? Ты приведи их сюда, я им прямо в лицо скажу, за кого буду голосовать, а кого вычеркну!»

Сумерки над Шубурумом сгущались. С гор, низко надвинувших белые снеговые папахи, подул пронизывающий ветер, сдувая со склонов выпавший днем сухой снег, который теперь летел, как заряд дроби. В теплой одежде — в шубах, в тулупах — люди из разных кварталов аула направлялись к мечети. Надобно сказать, что у жителей каждого квартала — а их всего пять — было свое прозвище. Одних зовут: «те, что косят траву на крыше», других — «картофельные глазки», третьих — «крапивники», четвертых — «колючки», пятых — «чесночники».

Постороннему могло бы показаться, что шубурумцы спешат помолиться аллаху, чтобы всевышний и всемогущий послал им избавление или исцеление. Но спешили они, конечно, не на моление, а на чрезвычайное собрание жителей аула по случаю теперь общепризнанного появления снежного человека. Уже несколько дней люди не выходят за пределы аула: каждый вечер слышится крик каптара, похожий на зычный зов муэдзина с минарета, зов, обрывающийся все тем же стоном «ау!».

Лет тридцать не кричит муэдзин с минарета в Шубуруме, с тех самых пор, как ушел к праотцам последний шубурумский кадий, религиозный судья, не оставив преемника. И теперь в морозы и дождь в просторном помещении мечети проводят собрания, устраивают лекции, показывают кинофильмы.

Али-Хужа всегда с улыбкой переступает порог мечети. А вы знаете, почему улыбается Али-Хужа? В двадцатые годы он руководил в Шубуруме Союзом безбожников, и однажды в пятницу молодой резкий атеист отважился войти в львиную пещеру — явился в мечеть и предложил всем, кто молился, стать безбожниками. Он ожидал чего угодно, но не того, что случилось: вдруг все, начиная со служителей культа, пожелали вступить в Союз безбожников, тут же уплатили взносы, и Али-Хужа даже вспотел, заполняя членские книжки. В полном недоумении спросил наконец Али-Хужа:

— Как прикажете это понимать?

— Понимай, как хочешь, а только мусульмане всегда были против бога, да покарает его аллах!

И тогда Али-Хужа вспомнил, что нигде в Коране аллаха не называют богом: аллах — и все! И понял, что попал впросак.

С того вечера, как работавшие на расчистке дороги у Шайтан-перевала шубурумцы увидали удалявшегося к вечным ледникам Дюльти-Дага черного каптара, в ауле воцарилась паника и суматоха. Слухи и досужие вымыслы, один страшнее другого, катились из сакли в саклю, как снежный ком с горы, все увеличиваясь и увеличиваясь; уже стали пророчить скорое светопреставление, вестником которого будто бы и явился каптар. Конечно, теперь никакие силы не могли заставить суеверных шубурумцев выйти за границы аула. Дорожные работы забросили. Машины с товарами давно повернули обратно: тщетно они ждали, что им расчистят дорогу; не стоять же им за перевалом до весны!

В этой панике многие пожелали покинуть Шубурум навсегда, несмотря на строгий запрет сельсовета. Кое-кто даже бежал тайком по трудным горным тропам, навьючив домашний скарб на ишаков и лошадей. И среди беглецов были даже те, кто раньше ни за что не желал переселяться, покинуть святые могилы предков.

Начинались холода, а топливо кончилось. Заготовленные еще осенью дрова лежали в ущельях, но кто сейчас отважится спуститься за ними? И вот уже два дня в школе нет занятий — нечем топить печи.

Надо было срочно что-то предпринять. Надо действовать! И Чамсулла решил собрать людей, чтобы поговорить откровенно, по душам, хотя и сам не знал, как начнет трудный разговор. Несомненно было одно: надо освободить людей от страха… Может быть, объяснить им, что каптар не сказочное чудовище, а просто безобидное существо, животное, тварь вроде горного медведя? Можно сослаться на Хамзата, попросить его сказать несколько слов… В общем, не так страшен каптар, как его малюют…

По пути в мечеть Чамсулла забрел к председателю сельсовета. Мухтар сидел в передней комнате и после сытного хинкала пил чай. Жена его с соседками давно ушла в мечеть на собрание, а дочь Айшат лежала на тахте в соседней комнате и читала на сон грядущий какую-то медицинскую книгу… Мухтар обрадовался Чамсулле, пододвинул стул:

— Садись, еще есть время, — сказал Мухтар, посмотрев на старые стенные часы.

— Меня удивляет твое спокойствие! — возразил Чамсулла.

— Это я-то спокоен?! Ха-ха-ха!

— Да, ты. Это же позор, что творится в ауле! Вся республика подымет нас на смех. Может быть, даже вся страна.

— Ну, нам-то не до смеха.

— Глупо все! Я тебя спрашиваю, «сельсовет», что же это делается, а? Да ты «сельсовет» или не «сельсовет»?

— Да, «сельсовет». А что я могу сделать? Все было наладилось, люди так рьяно взялись за работу, за один день мы расчистили два поворота, и надо же было: явился этот снежный шайтан и сказал свое «салам-алейкум!». Будь он проклят!