— А ведь звучит! — воскликнул Кара-Хартум.

Люди шутили и не знали, как метко их шутка попала в цель. Хамзат давно искал тему для диссертации, и ему не хотелось брать простую, обыденную тему, на которые так много и так скучно пишут диссертации. Нет, он мечтал о теме сенсационной; ему хотелось прославиться и тогда вырваться навсегда из осточертевшего Шубурума. В конце концов было бы здорово — диссертация «О происхождении, биологических формах и поведении каптара, также называемого снежным человеком».

«Это же целина для ученого!» — думал Хамзат.

В тот вечер во все сакли Шубурума вошла ошеломляющая весть о появлении снежного человека. Как видите, на гудекане не только рождаются сказки, истории, не только складывают песни — здесь возникают и слухи, легенды, сплетни, в которые свято верят доверчивые шубурумцы.

Даже Хажи-Бекир и тот, лежа в постели, долго размышлял о каптаре и даже увидел его во сне, но почему-то очень похожим на горбатого парикмахера Адама.

В Шубуруме, как во всех горных аулах, рано ложились и рано вставали, особенно осенней порой, когда так много неотложных дел. Пропел петух, заалело небо на востоке над горами Ассаламуалайкум, окрасились нежным пурпуром снежные вершины гор Ваалайкумсалам. Замычали коровы, которых погнали горянки в аульное стадо, заревели буйволы, оглушительно зарыдали ослы, залаяли собаки. Столбами поднялись утренние дымы и влились в высокие прозрачные облака. Все приметы обещали погожий день.

Были в ауле заботливые хозяйки, которые в этот ранний час уже возвращались с узлами травы: из травы торчали рукоятки серпов. Устало шли горянки, согнутые ношей, а мужчины стояли у саклей и хвастались друг перед другом: «Моя-то, моя: больше всех тащит! Вот жена так жена!»

Да, здесь, в горном ауле, все лежало на женских плечах. И не только потому, что машинам здесь не проехать, не развернуться, а вьючных ишаков мало, но и в силу давнего обыкновения. «Ишак в хозяйстве — лишняя забота, — говорили горцы. — Зачем? Слава аллаху, в доме есть жены, сестры, невестки…» И горянки с малолетства привыкали к тяжелому труду, им и в голову не приходило возмущаться или протестовать, ведь так живут все! Здесь, в горах, каждый работал сколько мог, насколько хватало сил. Иначе нельзя: лето короткое, не поработал до седьмого пота — зимой придется ох, как туго. Лишь у служащих сельмага и сельсовета, больницы и школы, у парикмахера был свой рабочий день, а дома их семьям приносила отдых только ночь.

Один сельский могильщик жил в ауле свободным художником: ложился, когда вздумается, и вставал, когда захочется. В конце концов люди помирают не каждый день. А заготовлять много надгробий впрок не следует: заказчики начнут перебирать и капризничать… Да и могут счесть недоброй приметой: «Ох, скажут, сколько смертей ты желаешь аулу!»

Легко было бы Хеве управиться с несложным хозяйством Адама: ни коровы, ни овец, ни кур, ни собаки; даже кошка не трется у ног в сиротливой сакле парикмахера. Но то и дело застывает рука Хевы с поленом, которое надо подложить в очаг, с тряпкой, которой она стирает пыль в стенной нише. Застывает рука, а на лице появляется странная, смущенная улыбка. Словно удивляясь, поведет Хева плечом, вздрогнет, оглянется в пустой комнате и укоризненно покачает головой: что-то, мол, неладное делается с тобой, Хева! И снова кипит работа в ее сильных, проворных руках. А там опять остановится и оцепенеет. Вот взяла осколок зеркала (говорят, у сапожника нет сапог, а у парикмахера доброго зеркала), взяла зеркало и смотрится в него с удивлением и любопытством.

Тут постучали в дверь. Хева поспешно положила зеркало и обернулась.

— Входи, чего ж ты стучишься в свою саклю, — громко сказала она.

Дверь открылась, но вошел не Адам, вошла сельский врач Айшат, которой доверено здоровье шубурумцев. Как истая горянка, Айшат усердна, заботлива, она ведет прием в амбулатории, лечит в больничке на четыре койки, ходит по вызовам на дом, проведывает больных и без приглашения: словом, не исполняет обязанности, а живет и волнуется. Вот и сейчас она прибежала в отдаленную саклю, испугавшись, что Адаму стало плохо, а человек он одинокий… Вчера велела Адаму вторично явиться на прием, горбун не пришел, и встревоженный врач уже стучится в саклю…

— Хева?! — воскликнула Айшат, переступив порог.

— Да… — смущенно ответила Хева. Были они давние подруги и не раз, бывало, вместе готовили в девичьей комнате пельмени — курзе. Но по-разному сложилась судьба: Хева рано бросила школу, помогала матери, а там выдали замуж за мрачного Хажи-Бекира; Айшат сумела одолеть науки, стала даже врачом, а все еще только мечтает о женихе, который должен быть человеком необыкновенным и, конечно, не шубурумцем. И теперь, когда подруги встречались, Хева становилась робкой и смущенной, может быть, оттого, что Айшат считалась в ауле большим человеком.

— Ты здесь?

— Да…

— Как ты сюда попала?!

— Садись, подружка, — тихо сказала Хева, улыбнулась, потянула Айшат за рукав к тахте. — Давно мы с тобой не сидели рядышком. — Хева приложила ладони к зардевшимся щекам. — Правда, я сегодня не такая, как всегда? Да?

— Правда… А что случилось?

— Ой, прямо стыдно тебе рассказывать… Понимаешь… Ну, словом, меня выдали замуж.

— За кого?!

— За Адама.

— Как?! Ничего не понимаю! Ты же была замужем за Хажи-Бекиром!

— Ну, это было вчера. Да ты послушай…

И Хева стала рассказывать. Айшат слушала, и негодовала, и возмущалась, и замечала, что раз Хажи-Бекир обварился, надо его вызвать в амбулаторию; и никогда не думала, что еще молодой человек, всего-то Хажи-Бекиру тридцать лет, может быть таким идиотом; наверное, все-таки виновата профессия могильщика; ну, а что же Адам?

И в голосе врача явственно прозвучало любопытство.

Тут Хева смутилась окончательно.

— Понимаешь, он совсем, ну, совсем не такой…

— И Адам не такой?! И ты?

— Ну, понимаешь, совсем не такой, как Хажи-Бекир, как отец, как все другие мужчины в нашем ауле…

— Ах, ты вот о чем! Ну, конечно, не такой. Он, бедняга, больной…

— Ой, Айшат, я вовсе не о том… Да он, может, лучше здорового! Он же совсем-совсем другой…

— Ну, какой же он, Хева? Странный, что ли? Да?

— Ну, может быть, да, немножко чудной… Понимаешь, всю ночь, всю-то ноченьку напролет он говорил, говорил, говорил.

— Воображаю! Ты, наверное, измучилась…

— Нет! Совсем нет… Я засыпала, просыпалась, опять засыпала, а он чирикал, щебетал, ворковал…

— А ты хоть расслышала, что там… говорил Адам?

Хева снова прижала ладони к горячим щекам и опустила глаза.

— Разные… слова…

— Ой, Хева! — воскликнула в отчаянии Айшат. — Легче принять ребенка у роженицы, чем поговорить с тобой. С этим каменным пугалом, с Хажи-Бекиром, ты вовсе разучилась говорить!

Хева подняла глаза: удивленные, недоуменные, сияющие.

— Не сердись, подружка! — тихо попросила она. — Я скажу тебе… Он говорил слова, которые я слышала разве только в детстве.

— В детстве?!

— Да, от матери… И больше никогда; понимаешь, никогда; Я уж и позабыла их. А теперь…

Хева вдруг поднялась, выпрямилась, провела ладонями по груди, по бедрам, спросила зазвеневшим тревожным голосом:

— Вот ты скажи мне, скажи правду, подружка: я ведь ничего? Я ведь еще красивая? Да?

— Ты очень красивая, Хева, — ответила Айшат неуверенно; сильно хотелось ей ободрить, поддержать подругу. Так бывает весной, когда разорвутся тучи, и солнце пригреет на лесной опушке какую-нибудь дикую сливу, и в одну ночь зашевелятся и приоткроются, как сонные глаза, бутоны, и выглянут на свет нежно-розовые лепестки. Кто захочет морозным дыханием убить их нежную красоту? Айшат глядела на Хеву и в самом деле чувствовала, что она стала другой: непосредственной, свободной, веселой, гордой! Перед Айшат стоит молодая женщина, которая вдруг ощутила свою привлекательность и силу.