— И неужели ты отдашь его мне?

— Уже отдала, — просто отвечала Жавхарат. — Пусть с ним придет к тебе счастье и никогда тебя не оставит.

— Спасибо, Жавхарат. Как мне жаль, что ты не сможешь присутствовать на нашей свадьбе!

— А почему ты знаешь? Может, я до этого дня еще поправлюсь, — улыбнулась мне Жавхарат. — Уж, во всяком случае, постараюсь.

— Мы будем тебе очень рады.

— Ну, сынок, счастливого тебе пути. Но куда бы ты ни направился, я советую тебе заглянуть в славный аул Балхар.

— Балхар так Балхар, — ответил я и, попрощавшись с благородной женщиной, сел на коня и отправился в путь.

Двигаясь вверх по течению аварского Койсу, я добрался до аула Ирганай и через головокружительное Араканское ущелье попал на то место, где сливаются аварская Койсу и Кара-Койсу. Затем на пути моем предстал аул Гергебиль, где, по сообщению Страбона, жили амазонки. С амазонками я уже встречался в Долине женихов, у аула Ицари, и потому, миновав хаджалмахинские сады, доехал до Цудахара, а затем по узкой тропе направился в знаменитый Балхар.

Вместе с любовью к родителям воспитывалась раньше в юноше-горце любовь к коню. Больше, чем саклей, больше, чем добром в сакле, больше даже, чем своей чернокосой и черноокой, робкой и стыдливой женой, гордился джигит своим конем. Издавна считалось почетным, если у юноши полы чухи разодраны от езды, а шашка и пистолеты протерли в ней дыры. Иначе и быть не могло: ведь все опасности (а было их немало в жизни горца!) делил он с конем. Надо защитить горы от непрошеных гостей — на коня, помочь в беде друзьям — на коня, честь свою отстоять — на коня, вырвать любимую девушку из рук алчных родителей — на коня, в скачках блеснуть джигитовкой — на коня! Если кто-нибудь хотел жестоко оскорбить другого, он обрывал хвост его коню. А убить коня — это уже смертельная обида.

Самый ценный, самый выносливый, самый умный конь — это конь местной породы — аргамак. Такой не раз спасает всадника, а всадник отвечает ему глубокой привязанностью. Вот и тот конь, на котором я сейчас еду, спас жизнь моему дяде.

Даян-Дулдурум так рассказывал об этом случае. Как-то зимой оказался он в Нукатлинских горах. Шел снег, выл ветер, надвигалась ночь. Мост по дороге из Цуриба в Гуниб оказался разрушенным, и понял дядя, что придется ему здесь расстаться с конем: предстоял головокружительный спуск в ущелье, где и одному-то человеку пробраться почти невозможно, не то что с конем на поводу. А остаться наверху — верная смерть: оба замерзли бы в пургу.

Снял мой дядя с седла коня хурджины, взвалил их на себя, обнял коня за шею и даже прослезился. Показалось ему, что и у коня в глазах появились слезы. Не оглядываясь, начал Даян-Дулдурум спускаться и только к полуночи миновал опасное место. Но перевалить через горы он уже не мог: сбила с ног пурга, и почувствовал Даян-Дулдурум, что приходит ему конец. Лег он, укрывшись в камнях от ветра, и стал ждать, когда со сладким сном коснется его холодная смерть. И вдруг почувствовал прикосновение к щеке чего-то теплого, влажного. Открыв глаза, Даян-Дулдурум был изумлен: перед ним стоял его конь и будто укорял его: «Неужели ты, хозяин, подумал, что я не пройду там, где сумел пройти ты?» И дядя рассказывал, что долго потом мучила его совесть, потому что ведь предал он истинного друга.

Раздумывая об этом, ехал я по немощеной дороге к аулу Балхар. И на поляне рядом с речушкой увидел путника, отпустившего коня пастись и приготовившегося к трапезе. Заметив меня, путник вскочил:

— Эй, всадник! Хлеб застревает у меня в горле, не могу есть в одиночестве. Окажи милость, раздели со мной завтрак.

Голос его показался мне знакомым, а когда я подъехал поближе, то узнал одного из моих соперников — Мухтара, сына Ливинда. Вот уж кого не ожидал встретить! И заметь я его пораньше, обязательно свернул бы в сторону, потому что хоть и земляк он мне, хоть и мастер хороший, но человек несносный. Вы уж простите меня, почтенные аульчане, за резкость, но это мое мнение: скверный у него характер, фальшивый.

Вот и сейчас он сделал вид, что ужасно обрадовался нашей встрече, и, продолжая играть роль радушного хозяина, указал на щедрое угощение, а сам облокотился на хурджин и сказал:

— Ну, друг, сними с коня поклажу, отпусти его пощипать травку, а мы с тобой пока подкрепимся свежей вареной бараниной. — И, показывая на четвертную бутыль, добавил: — А здесь у меня, между прочим, не минеральная вода, а вино, и, клянусь, это вино получше, чем у нашего Писаха.

Я разнуздал коня и, привязав конец уздечки к луке седла, легонько ударил ладонью по его крупу: «Иди пасись». Положив в сторону свои хурджины, я, не торопясь, как подобает настоящему мужчине, сел за трапезу. На газете лежали пучок свежего лука, несколько головок редиски, вареное мясо, которое Мухтар ловко разрезал ножом на ровные куски.

Он протянул мне полную кружку:

— Я уже одну выпил. Так что догоняй. Дерхаб, друг!

— Дерхаб! — сказал я и выпил вино.

— Ну как?

— Вино превосходное, — ответил я и взял кусок вареной баранины. — Какой ветер занес тебя сюда? — спросил я, хотя, конечно, прекрасно знал, что одним и тем же ветром надуты наши паруса.

— Поручили мне особый заказ, друг. Вот я и выехал изучать орнамент горцев. Время требует, обогащать надо наши узоры, иначе окажемся позади своего народа.

И это говорил он мне, глядя прямо в мои глаза, да с таким еще видом, будто ему одному вручена судьба кубачинского искусства. Иной мог бы и поверить. Ведь даже глазом не моргнул человек! Врет и не только не краснеет, но еще важно причмокивает.

— Что ж, дело похвальное, — сказал я. — Желаю успеха.

— И тебе того же! Ты-то, как мне известно, совсем по другой причине в путь отправился? — Он снова наполнил кружки.

— Да.

— И, наверное, что-нибудь уже подыскал?

— Да так, почти ничего.

— Покажи, покажи, будь другом.

Он так ехидно выспрашивал, что я решил осадить наглеца и достал из хурджина поставец. Но, к моему огорчению, он ничуть не поразился, а только заметил:

— Уникальная работа!

— А ей поправится, как думаешь? — вырвалось у меня.

— Кому это — ей? — спросил Мухтар, и показалось мне, что даже вздрогнул.

— Серминаз.

— Ах, Серминаз! Вот ты о ком говоришь! Не знаю, не знаю…

Разочарованный, я спрятал дар доброй женищны в хурджин и подумал: «Неплохо бы узнать, что успел раздобыть сам Мухтар». Выпивая, мы вели степенную беседу, но, сколько я ни старался перевести разговор на Серминаз, Мухтар уклонялся и говорил о погоде, о том, что в этом году будет хороший урожай персиков и винограда, что в нашем ауле собираются строить аэродром…

Наконец с вином было покончено, и мы улеглись, положив под головы свои хурджины. И, наверное, как эти кучевые облака в голубом небе, мысли наши уносились в одну сторону — к Серминаз. И именно поэтому оба мы молчали.

Но что же все-таки скрывается в хурджинах Мухтара? Под плотной ковровой тканью вырисовывается что-то округлое и, кажется, тяжелое. Может, попробовать заглянуть туда, пока он спит? Я протянул было руку и попытался подтащить к себе один из хурджинов. Мухтар еще громче захрапел и, повернувшись на другой бок, как бы невзначай прижал суму рукою. Тогда я решил, когда он проснется и пойдет за конем, попросту залезть в его хурджин, сказав, что перепутал со своим: ведь они схожи как близнецы-братья. Но тут сказалось действие выпитого вина, а я заснул мертвым сном.

Проснувшись в сумерках, я увидел, что Мухтара и в помине нет, а когда с дрожью в сердце схватился за свой хурджин, — обомлел. Так и есть! Обманул меня этот негодник, похитил мой драгоценный поставец и вместо него подложил мне тяжеленную ступку, в каких толкут орех и чеснок к хинкалу. Не помня себя от злости, я схватил за горлышко пустую бутыль и со всей силы грохнул ее о камень, так что осколки брызнули во все стороны. «Мошенник!» — крикнул я, и насмешливое эхо разнесло мой голос по долине.