Он переехал в отель, в тот же номер. Надо с недельку отдохнуть, а потом — домой, в Париж. Думать о домике на улице Гренель, где каждый угол напоминал Шарля, не хотелось. Шартен оттягивал свой отъезд. В Берлине о нем забыли, и он только радовался этому.

Тем сильнее было его удивление, когда в его комнате вдруг появился генерал Стенли. Американец, как всегда шумный и веселый, принялся расспрашивать его о здоровье, сказал, что ежедневно справлялся о состоянии метра Шартена, и только перегрузка государственными делами помешала ему навестить писателя раньше. Шартен не догадывался о цели приезда генерала, однако хорошо понимал, что тот приехал вовсе не для того, чтобы выразить свою радость по поводу его выздоровления.

— У нас в Берлине, в восточном секторе, начинаются международные студенческие соревнования, — небрежно, словно не придавая этому факту никакого значения, сказал генерал.

— Это, должно быть, интересно, — равнодушно отозвался Шартен.

— Вы не хотели бы съездить туда?

Шартен вспомнил о своей работе на стадионе и покачал головой.

— Такие развлечения не для меня. Значит, они успели построить стадион?

— Успели. Там будут не только соревнования. После соревнований состоится митинг.

— Меня это мало интересует.

— Я понимаю ваше состояние и от всей души сочувствую вам, но мне очень хочется вас побеспокоить — я прошу вас выступить на этом митинге с речью, — ласково, но внушительно сказал генерал.

— Что же я могу сказать?

— Они будут болтать о мире, а я хочу, чтобы вы сказали доброе слово об американцах и англичанах, которые освободили Европу, одним словом, в популярной форме выразили идею вашей пьесы, которая сейчас с таким успехом идет во всем цивилизованном мире.

Шартен задумался, глядя на генерала. Стенли не мешал ему размышлять. Решалось важное дело, и торопливость тут была неуместна. Если Шартен выступит с трибуны, а в публике его поддержат тысячи две–три членов спортивного общества «Тевтон», то митинг наверняка примет совсем иное направление.

— Хорошо, — неожиданно быстро согласился Шартен. — Я выступлю на митинге.

— Может, вам самому будет трудно подготовить речь, так мы охотно вам поможем — осторожно сказал генерал, еще не зная, как отнесется к этому предложению писатель.

В глазах Шартена вспыхнул злой огонек, он чуть заметно усмехнулся, но тотчас же крепко сжал губы. Стенли ничего этого не заметил.

— Буду вам очень благодарен, — спокойно ответил Шартен глядя мимо генерала Стенли на стену.

— Я всегда был уверен в вашем патриотизме, Шартен! — весело воскликнул генерал.

У писателя сегодня было на редкость покладистое настроение. Стенли даже испытывал разочарование от той легкости, с которой был разрешен этот деликатный вопрос. Шартен, вероятно, готов на все — надо иметь это в виду. Но в следующий раз генерал уже не пойдет к нему лично, достаточно будет передать приказ через адъютанта.

— Когда вы собираетесь в Париж? Когда будет готова ваша новая пьеса? — заканчивая визит, спросил генерал.

— В Париж я собирался в воскресенье, но теперь, очевидно, придется дня на три задержаться, а пьеса, вероятно, будет закончена к осени.

— Отлично! — хлопнул его по плечу Стенли. — Вы молодец, Шартен, я счастлив видеть вас таким сильным и крепким. Желаю вам успеха. Текст речи получите завтра. До свиданья.

И генерал вышел, оставив после себя запах крепкого виргинского табака. Шартен не встал с кресла, чтобы проводить его. Он только долго смотрел на дверь, за которой скрылся генерал Стенли.

В тот же день к Шартену пришло еще двое посетителей. Кто–то постучал в дверь, и когда он откликнулся, на пороге появились юноша и девушка. Им было лет по семнадцать–восемнадцать, не больше. Шартен не имел таких знакомых в Берлине, и сначала он заподозрил ошибку. Но молодые люди пришли именно к нему.

— Мы принесли вам значок строителя стадиона Мира, — убедившись, что перед ней именно писатель Шартен, сказала девушка, — и приглашение на студенческие соревнования.

Метр удивился. Он мог ожидать чего угодно — землетрясения, страшного суда, войны, только не этого приглашения.

— Но я же не строитель стадиона, — возразил он.

— На приглашении указано, что вы там работали, — сказала девушка.

— Я должен объяснить вам, господин Шартен, — вмешался юноша. — Когда товарищ Рихард Баум спросил вас, откуда вы, вы ответили: «Из Парижа». Он всем рассказал об этом случае, потому что ваше лицо показалось ему знакомым. Потом в газетах появился ваш портрет — это когда вы тяжело заболели, и он убедился, что это вы работали на стадионе. Если он ошибся, то мы очень просим прощения за беспокойство, но все–таки приглашаем вас на наши соревнования.

Что мог ответить Шартен? Отказаться? Как–то неудобно и несолидно. Признать правду’ Тоже неудобно. А почему, собственно, неудобно? Разве он украл что–то или кого–нибудь убил?

— Благодарю за приглашение, — ответил Шартен. — Я действительно переставлял колышки, помогая одному из студентов обмерять вынутую землю. Если это называется работой, то я работал чрезвычайно напряженно. — Он улыбнулся печальной улыбкой. — После соревнований у вас будет митинг?

— Да, — ответила девушка, — митинг, посвященный борьбе за мир.

— Сколько вам лет? — спросил Шартен.

— Восемнадцать.

Шартен замолк, глядя на значок.

Значок представлял собою овал стадиона, а над ним флаг, на котором на фоне земного шара — раскрытая книга и горящий факел. Над флагом была изображена фигура спортсмена, рвущего грудью финишную ленточку. Все это было сделано из блестящего металла и эмали, тонко и с большим вкусом.

— Рихард Баум — это тот инженер на стадионе, что распределял работу? — вдруг спросил он.

— Да, — ответил юноша.

— Значит, вы хотите мира? — снова меняя тему разговора, спросил Шартен.

— Мы не только хотим его, — решительно начала девушка, — мы требуем мира и боремся за него. На вашем месте я помогла бы нам.

Шартен снова улыбнулся. Это были какие–то новые, неизвестные ему немцы.

— Хорршо, — сказал он. — Большое спасибо за значок и приглашение! Если здоровье позволит, непременно приду. Попросите господина Рихарда Баума позвонить мне — у меня есть к нему небольшое дело.

Лица гостей просияли. Они не надеялись на такой успех.

А когда они ушли, Шартен приколол значок на лацкан пиджака и посмотрел на себя в зеркало. Старый, исхудавший седой человек. Наверное, скоро пора умирать. Но мысль о смерти его не пугала. Он еще раз взглянул на значок, грустно улыбнулся, снял его и осторожно положил на стол.

Но в Берлине не только метр Шартен думал о разрушенном городе, новом стадионе и будущих соревнованиях.

Том Гаркнес вместе с Джоном Хивисайдом и капитаном баскетбольной команды американских студентов Генри Шортом бродили по улицам Берлина, разглядывая тянувшиеся целыми кварталами развалины. Для молодых спортсменов, как, впрочем, и для огромного большинства американцев, война была абстрактным, лишенным реальности понятием. Конечно, в кинофильмах они не раз видели бои и бомбежки, но эти картины оставляли не слишком сильное впечатление — ведь после кино можно спокойно пойти домой по незатемненным улицам и лечь спать под чистое одеяло. Правду о войне знали даже не все американские солдаты. Ведь в боях против гитлеровцев американская армия потеряла столько же людей, сколько погибает на дорогах в США за год от автомобильных катастроф.

Почти семь лет прошло с того дня, когда в душной глубине бронированного бункера, отгороженного от внешнего мира бетонными настилами четырехметровой толщины, Гитлер положил в рот ампулу с ядом. Давно уже кончились бои, давно уже не слышно завывания тяжелых бомбовозов над немецкой столицей, и не падают на ее дома многотонные мины. Над широкими улицами тишина и покой, а все–таки ни о чем другом, кроме войны, думать нельзя. Страшные, обугленные развалины домов, поросшие свежей зеленой травой, вздымали вверх высокие стены с зияющими глазницами закопченных, опаленных огнем окон и, казалось, тянулись к небу с немым проклятием. Даже один разрушенный дом, если в нем еще остались следы жизни людей, погибших во время бомбежки, и то производит страшное впечатление. Каково же смотреть на десятки длинных разрушенных кварталов? Всюду почерневшие от копоти и времени куски бетонных стен, красная кирпичная пыль, обуглившиеся куски железа, и среди этого чудовищного хаоса как ни в чем не бывало зеленеют пучки травы, которая так властно завладела руинами, будто они появились в Берлине лишь для того, чтобы дать ей место.