Похитонов вышел на улицу. Севочка стоял возле машины и лениво разглядывал здание института. Савву он встретил, как лучшего своего друга.

— А вы, однако, быстро попрощались со своей подругой, — игриво заметил он, — я уж думал, что мне придется долго ждать.

Они сели в машину.

— Куда же мы теперь? — спросил Севочка.

— Я домой, на Большую Бронную.

— Ваша девушка заставила вас дать слово, что вы никуда со мной не поедете? — засмеялся Севочка. — Признайтесь, дали такое слово?

Савве вдруг стало стыдно признаться в этом. Его охватило раздражение против Ольги с ее вечной требовательностью и нетерпимостью. Из–за нее он оказался в смешном и неловком положении. И он буркнул:

— Никакого слова я не давал.

‘— Значит, едем ужинать.

— Пожалуйста.

— Вот наконец я слышу голос не мальчика, но мужа, — произнес Севочка и велел шоферу ехать к ресторану «Арагви».

Всю дорогу Савва думал только об Ольге, мысленно спорил с нею и сердился, будто девушка была виновата в том, что он нарушил свое обещание.

В ресторане они сеЛи за маленький столик, и Севочка заказал закуску и водку. Савва попробовал было протестовать — не следовало бы пить водку, скоро соревнование.

— Ей–богу, с вами как с девушкой, — рассердился Севочка, — на каждом шагу приходится упрашивать.

Но после первой рюмки упрашивать Савву уже не приходилось. Оба были сильно навеселе, когда Севочка взглянул на часы и сказал:

— Одну минутку, деловой разговор, — и побежал вверх по лестнице к телефону.

Через несколько минут он вернулся.

— Вы знакомы с моей родственницей Волошиной? — спросил он Савву.

— А как же! — стараясь выговаривать слова как можно увереннее и яснее, ответил Савва.

— Едем к ней в гости. Она нас приглашает.

— К ней? Поедем. — Для Саввы сейчас не существовало ничего невозможного.

Он даже не спросил себя, зачем он вдруг поедет к Волошиной. Он был знаком с ней, но не настолько, чтобы бывать у нее в гостях. Но не все ли равно? Ехать так ехать!

Севочка подозвал официанта, расплатился и вышел из ресторана в прекрасном настроении.

Будущий морской волк и адмирал Толя Волошин пока что был обыкновенным нахимовцем, поэтому его вместе с товарищами отправили в Москву не «стрелой», а пассажирским поездом, прибывавшим в Москву среди дня. Ольга Борисовна отпросилась с репетиции, и режиссер отпустил ее довольно охотно. Все равно роль Любови Яровой у Волошиной не выходит, хоть плачь. Вероятно, придется передать роль другой актрисе, а не хотелось бы — Волошина словно создана для Любови Яровой. «Почему она до сих пор не нашла почти ни одной верной черточки, ни одного верного движения или интонации? — ломал себе голову режиссер. — Что ж, время еще есть, подождем, посмотрим».

А пока режиссер машинально перелистывал страницы пьесы, размышляя над причиною неудачи Волошиной, та не шла, а летела к Ленинградскому вокзалу.

Все неприятное, связанное с театром, отодвинулось куда–то далеко, ею владела только одна мысль — сейчас она увидит Толю.

Над Москвою низко нависло хмурое осеннее небо, город казался серым, неприветливым, но Волошина этого не замечала. Выйдя из метро у Казанского вокзала, она быстро перебежала широкую площадь, торопливо прошла на перрон и облегченно вздохнула — еще не прибыл. Прогуливаясь по платформе, она думала только о предстоящей встрече. Как мучительно редко видит она сына! Может быть, ей следовало бы переехать в Ленинград? А в будущем году он закончит училище, поступит в морскую школу и уедет неизвестно куда — в Советском Союзе много морей.

Наконец показался белый султан дыма над паровозом, еще минута — и вереница зеленых вагонов прогремела мимо, и поезд, плавно замедляя ход, остановился. Грохот сменился тишиной. Ольга Борисовна, привстав на цыпочки и вытянув шею, искала глазами нахимовцев. Вот они, эти мальчики, будущие офицеры, и с ними пожилой воспитатель — мичман. Волошина уже не могла совладать с нетерпением и бросилась к сыну.

Тот увидел ее, и с лица его мгновенно слетела сдержанность, подобающая моряку шестнадцати лет. Расталкивая товарищей, Толя побежал навстречу матери.

Волошина жадно вглядывалась в лицо сына. Как он возмужал и похорошел! На верхней губе пробиваются еле заметные усики, а щеки выбриты, хотя, наверное, и брить–то еще нечего. И какое удивительное сходство с отцом!

— Ну, как ты, мама? — смущенно спросил Толя, не уклоняясь, однако, от взволнованных поцелуев матери.

Он бережно взял ее иод руку и гордо, словно приглашая всех полюбоваться, какая у него мать, подвел ее к своему командиру.

— Товарищ мичман, разрешите представить вам мою мать.

Мичман козырнул, щелкнул каблуками и даже слегка растерялся — вот, оказывается, какая красивая мать у его воспитанника!

Да и не только он, все нахимовцы не сводили глаз с Волошиной. Они много о ней слышали, часто обсуждали ее мировые рекорды, гордились ими, и она всегда казалась юношам особым, высшим существом. И вот, пожалуйста, — стоит на перроне высокая, очень красивая женщина и чуть не плачет от радости при виде долговязого Тольки Волошина. Даже странно как–то! Но каждый невольно вспомнил о своей матери.

Волошина сказала сыну, что дома у них сейчас Громов и Карцев.

Гости и в самом деле давно уже поджидали их, сидя в столовой. Они пришли точно в назначенный час, увидели накрытый стол, выслушали взволнованные заверения бабы Насти в том, что поезда теперь никогда не опаздывают, и, усевшись в кресла, стали ждать хозяйку.

Разговор сначала не вязался, хотя они были старыми знакомыми. Громов разглядывал альбом фотографий, привезенных Волошиной из заграничных поездок; Карцев сидел задумавшись и тихонько мурлыкал под нос какой–то мотив — три–четыре ноты.

Громов перевернул страницу, добродушно улыбнулся и протянул тяжелый альбом Карцеву.

— Вы видели этот снимок?

— Да, это в Париже. Если всмотритесь повнимательней, на заднем плане увидите меня.

— Да, в самом деле, а я, признаться, сразу и не заметил, — Громову стало неловко.

— Эго обычное явление, — усмехнулся Карцев. — Мы, тренеры, всегда остаемся на заднем плане, и, когда наши спортсмены выступают с успехом, нас не замечают. А вот когда команда проигрывает или легкоатлет терпит поражение, тут мы оказываемся в центре внимания.

— Истинная правда, — засмеялся Громов. — Однако где же наша хозяйка со своим будущим адмиралом?

— Наверное, вот–вот приедут.

— Да, наверное… Знаете, Федор Иванович, наша хозяйка недавно задала мне головоломную задачку.

— Мы работаем вместе девять лет, и она все время ставит передо мной такие задачки, — ответил Карцев, — и не всегда удается их разрешить. Я, кажется, догадываюсь, о чем вы говорите.

— Возможно. Однако это очень неожиданно и совсем на нее не похоже.

— Да, это действительно на нее не похоже, и в свое время я был уверен, что, когда наступит этот самый тяжелый в жизни каждого спортсмена момент, она сумеет переломить себя, найдет в себе силы… И вот оказалось, что я ошибался.

— Именно об этом я и думал, — сказал подполковник. — Понимаете, достойно сойти со сцены — это своего рода большое искусство, и удается это далеко не каждому актеру, спортсмену или военному. Мне думается, наша Ольга упустила в себе что–то очень важное. Недавно мне рассказывали об одной ленинградской балерине. Она объявила: «Это мое последнее выступление, на сцене вы меня больше не увидите». Все заохали, заахали: вы, мол, можете танцевать еще несколько лет, — и были правы. Но она сделала по–своему — протанцевала в последний раз и ушла из театра и стала преподавать в балетной школе. Н в памяти зрителей навсегда осталась все той же чудесной балериной, и никто о ней не скажет: «Стара уж порхать по сцене, голубушка, пора бы и на покой».

— Сравнение не совсем точное, — сухо сказал Карцев. — Ольга может установить еще много рекордов, ее спортивная жизнь далеко не кончена. Меня беспокоит другое.

— Отказ работать с Коршуновой?