Я считал Вителлия умнее.

— Да если рабу пятьсот хороших палок закатить, — будет он на тебя с ненавистью смотреть! За-страдаешь! Как бить! Можно так исполосовать, — какие угодно взгляды, такие и будет делать! Взлупил хорошенько: «Смотри гордо! А то еще получишь!» С такой гордостью смотреть будет — одна прелесть. Спина-то своя!

Вителлий очень прост. Но меня-то этими штуками не так скоро подденешь.

— Галлия! Далеко Галлия! Здесь-то можно рассказывать что угодно. «Такие победы одержал, такие!» Мы в Галлии не были. Проверить не можем!

— Положим… — Вителлий говорит. — Но все-таки победы, донесения…

— Донести что угодно можно! Своя рука пишет! Да и по донесениям видно, хвастунишка! И больше ничего! Ну, что это за донесение? «Пришел, увидел, победил». Разве это донесение? Ты напиши обстоятельно, — как, когда кого, каким способом. Это я понимаю! Это донесение! А этак-то: «Пришел, увидел, победил»… Это и я написать сумею. Никогда и военачальником не был, а напишу. Только верь мне… Дивлюсь я на вас, граждане! Приедет человек неведомо откуда, расскажет сам про себя неведомо что, — а вы сейчас в ноги!

Эх, вы… распубликанцы!.. Удивительное дело, и как только этот Рим морочат! Всякий проходимец, — хочет и морочит! Там где-то, из-за чего-то римскую же кровь льют, награбят, наживутся, приедут сюда, наскажут, наврут, — им же триумф! Полубог!.. Не глядел бы!

Вителлий свое:

— Ну, все-таки, знаешь… Кай Юлий… Цезарь…

— Ну, что такое Цезарь? Ну, скажи мне: что такое Цезарь?..

— Сенат постановил…

— И сенат — дурак!

Если весь народ дурак, откуда же сенату умным быть!

— Герой… Признан…

Вот дурачье… «Признан».

Им к барану прицепи надпись:

«Тигр».

Будут смотреть на барана и говорить:

— Тигр!

И бояться!!!

Вот черни суд.

Тьфу! Даже противно!

С интересом ждал, когда за колесницей пойдут наемные ругатели.

От этих всегда всю правду узнаешь.

Старый, хороший обычай.

А то все «salve» да «ave», надо же, чтоб кто-нибудь да правду сказал.

Эти всю правду выложат. За это им и деньги платят.

Ждал.

Что-то кричать будут?

Надеялся!

Я думал: «вор», «мошенник», «трус», «лгун», — а они:

— Граждане! Запирайте ваших жен! Плешивый соблазнитель въезжает в город!

Этот-то? Головастик? Гриб? Сморчок? Соблазнитель? Воля ваша, по-моему, это просто реклама!

И ругателей теперь подкупать начали! Ни от кого правды не узнаешь! После триумфа, чтоб показать Вителлию всю его глупость, — пригласил одного ругателя в винную торговлю.

Вителлий хотел непременно пригласить кого-нибудь из сотников.

— Про подвиги нам расскажет!

Вранья-то я не слыхал!

Я настоял на ругателе.

Зовут Курций.

Кипрское вино пьет, как воду.

Думал, что хоть вино ему язык развяжет.

Что хоть здесь-то, — между собутыльниками, — о Цезаре что-нибудь решительное скажет.

Должна же быть у человека совесть.

Подливаю да подливаю.

— Ну, слушай! — говорю. — Юпитером заклинаю! Ну, очисти совесть! Здесь никто не слышит! Ну, скажи! Ну, что знаешь про Цезаря дурного? Мошенник Цезарь или нет?

Куда тебе!

— Зачем! — говорит. — То дело публичное! Это я всенародно, за колесницей, его ругаю. За это деньги платят! А по совести…

За голову я схватился:

— Да разве его так по совести бы ругать следовало!

Кричу, что велят, — а по совести говоря, по убеждению… Прямо скажу… ничего дурного сказать не могу… Герой, что говорить… сын победы!

Даже глиняный кувшин со злости разбил!

Ну, разве не ясно, что подкуплен?

За угощение даже правды сказать не хочет!

Ясно, подкуплен!

Вителлий, — тоже, дурак, к вину присосался.

— Ну, что? — говорит. — Видишь? Вот! Моя правда была! Видишь?

Что я вижу?

Вижу, что ты дурак!

И что все вы дураки!

И больше ничего не вижу!

Вителлия заставил за угощение платить.

Дураки пусть и платят.

В тот день, когда убили Цезаря, — имел нравственное удовлетворение.

— Что? — говорю, — не говорил я вам, что этот человек плохо кончит?

И Вителлий и все соседи отнеслись ко мне с глубоким уважением:

— Марцелл был прав!

Пошел говор:

— Марцелл когда еще плохой конец всему этому предсказывал!

Теперь меня за провидца готовы были считать. То-то! А когда умный человек говорил, — не слушали.

Цезарь… полубог… Вот тебе и полубог!

Какие там Цезари! Никаких Цезарей! Все одни выдумки.

Цезари… герои… полубоги. Никаких ни Цезарей, ни героев, ни полубогов! Все равны. Я республиканец. Во второй раз я жил вскоре. При Августе Нероне. В этот раз меня звали Каем.

Я жил на берегу Тибра и имел небольшой участок земли в Кампанье. Жил, слава богам, и в эти времена недурно. Одни были в восторге:

— Веселые времена!

Другие говорили мрачно:

— Печальные времена!

А по-моему, времена как времена! Ничего особенного! Точно так же пили, ели, спеши, — как и всегда. Женщины родили детей, мужчины болтали вздор.

Никакой разницы!

Я ходил в цирк, когда пускали бесплатно.

Не скажу, чтобы эти игры мне доставляли удовольствие.

В душе я всегда относился к ним с порицанием.

Конечно, в душе… Зачем болтать?

На самом деле такие ли теперь времена, чтоб людей травить дикими зверями, распинать на крестах или жечь на факелы?

К рабу на рынке приступа нет!

Я не говорю уже о греках-рабах.

Грек — это уж роскошь.

Не люблю я греков. Грек и двухсот плетей не выдержит.

Это вещь нежная. Баловство, а не раб!

Греки — это для матрон, для франтих. Статуи с них делать, спальни им купидонами расписывать, стихи в их честь сочинять.

Греки это вроде… собаки такие бывают, тонкие, голые, на длинных ногах, постоянно дрожат, в тепле их держать!

Я говорю о предметах первой необходимости. О рабочем рабе.

Что в хозяйстве нужно. Без чего не проживешь.

Не говорю уже о рабе хорошей породы, — о каком-нибудь этаком германце здоровенном или галле, — на мускулы посмотришь, залюбуешься: лошадь!

Куда там!

Этакую роскошь могут себе только большие хозяйства позволять!

Скиф-болван, — и к тому не приступишься! Сириец паршивенький, — и к тому приступа нет.

Приходится пробавляться бабами, рабынями. От них хоть приплод!

Все-таки каждый год маленького продашь, что-нибудь да выручишь!

А иная, — старательная, — смотришь, и двух принесет.

(Эти малыши идут на откармливание мурен. Недурные цены любители поесть дают!)

И так везде, во всех хозяйствах.

Смотришь, — где прежде германцами землю обрабатывали, — теперь на баб перешли.

И в этакое-то время столько добра уничтожать?!

Для чего?! Для удовольствия?!

Разве можно так к людям относиться, — когда весь Рим без рабов как без рук?!

Здоровеннейший малый, — а его льву на съедение дают.

Смотреть жалко. Слезы на глаза навертываются…

Работать бы мог.

Конечно, я ходил на игры.

Все ходят. Отчего ж и не пойти, раз бесплатно.

Но возмущался.

И вот однажды, когда я смотрел и возмущался:

— Что делают! Что делают! Смотрите! Обсмолили да зажгли! Что от него, света, что ли, больше?

Что орет он, когда горит? Так из-за этого христианина губить?!

Когда я смотрел и возмущался. — Публий, мой сосед по дому, крепко сжал мне руку.

— Тебя это возмущает, Кай?!

— А тебя нет?!

— Я слов не нахожу, чтоб высказать свое негодование! Так поступать с христианами!

— Разумеется. И христианин может работать! Продали бы.

Публий посмотрел на меня странно.

— Я по поводу жестокости, Кай! Несчастные жертвы! Мученики!

— Ну, это положим!.. Они христиане!

— Что ж из этого, Кай? Что ж из этого? За это мучить?

— Сами виноваты! Зачем они христиане!

— Кай, да ведь это глупости все, вздор, сказки, — что про них рассказывают! Ведь это для того, чтоб возбудить чернь против них! Дикую, темную, невежественную чернь! Будто они предаются разврату, убивают детей, пьют кровь! Ведь пойми ты, это религия! Новая религия, Кай! Религия, как всякая другая! Какая религия предписывает дурное?