И вдруг бандит делает какое-то неуловимое движение, и пальцы его с новой силой впиваются мне в горло Я задыхаюсь. Надо мной его искаженное лицо. Прерывистое, свистящее дыхание… зеленые цыганские глаза. Маковей!..
Мы поднимаем ружья, стряхиваем с себя сухие листья и, не говоря ни слова, направляемся к телеге. Месяц щедро освещает окрестности, я шагаю подавленный, никак не могу проглотить слюну.
— Слушай, — говорю я, бережно ощупывая горло. — И откуда у тебя взялась такая сила?
Он отвечает не сразу. Бросив на меня полный горечи взгляд, решительно уходит вперед. И только немного по-одя останавливается и поджидает меня.
— Откуда! Да что ты знаешь! И тот хорош! Спрашивает, умею ли я стрелять… Да я птицу на лету сбиваю. Я ведь не в городе, как ты, рос, белоручкой. Я, браток, от сохи. Хочешь, своими руками выдолблю лодку, сплету невод — садись, плыви, рыбачь. В самый глубокий омут нырну, сазана рукой достану. Понял? Ось телеги наращу, а уж коня подковать — подавай хоть самого норовистого… А вот ты откуда взялся? Ведь такие, как ты, топором мимо дерева попадают, от бодливых козлов шарахаются. Откуда же у тебя такая прыть, будь ты неладен?
Я так и не могу понять, восхищается он мной или проклинает. Скорее всего, и то и другое.
И все же я ему благодарен. Сам того не желая, он подверг меня смертельному испытанию, и я смог познать самого себя.
С тех пор минул не один месяц, но Силе мало изменился: он все тот же отчаянный малый, умница и порядочный бахвал. Но сколько бы я ни насчитывал у него недостатков, нас прочно связывает память о той схватке, когда каждый из нас был для другого "фашистом", когда мы, рискуя жизнью, бросились уничтожать врага.
* * *
С той вьюжной ночи прошла неделя. Тогда мы потеряли нескольких человек и среди них Никифора Комана. Они отстали с носилками. Кто знает, что с ними? Попали в руки врага? Боюсь, что так.
Гришу Чоба словно подменили. От прежнего Круши-Камня — ни следа. Пропускает наши слова мимо ушей, словно ничего его больше не касается. А вот Василе Ма-ковея, Силе, как его ласково называют дружки, касается буквально все. Руки в брюки, ловкий поворотец на каблуках, на лице выражение деланного покорства, — и вдруг как надвинет пилотку на лоб да как начнет сыпать небылицы — только поспевай слушать.
— Силе, расскажи, как тебя сделали секретарем сельсовета!
Все хорошо знают эту историю — сколько раз он уже рассказывал ее, — но готовы вновь и вновь слушать и смеяться.
— А что тут такого? Будь биография в порядке да еще кусок образования, еще не то было бы. Проклятая война помешала…
— А ведь биография твоя и впрямь не того…
— Зато я был самый грамотный в деревне, дурьи головы! Остальные — ни в зуб ногой. Председатель и то только подпись выводить умел… Это ж было где? В забытом богом уголке Бессарабии…
Он не очень-то жалует своих поклонников, но ему нравится, как они, гогоча, следуют за ним по пятам. Я издали наблюдаю этот очередной спектакль Силе. В эти мгновения все забывают о лохмотьях, постолах, пустых сумках. А Силе возвышается над ними в своей свежевыстиранной, голубой с полосами пижаме, которую обязательно напяливает на привалах. Смолистые волосы, подстриженные Арионом Херцей, аккуратно уложены. Каким чудом ему удается остаться таким холеным, прибранным, когда мы зачастую не находим кружки воды, чтобы обдать лицо? У него, конечно, дружок, Ваня Казаку, готовый выполнить любую прихоть. Тоже любопытная птица этот Ваня Казаку. Почему он так обхаживает Маковея? Или эта дружба тянется у них с той поры, как они служили в румынской армии?
Маковей замечает мой взгляд и тотчас оставляет своих почитателей.
— Смеешься, дошлый господинчик? Мой утренний наряд, наверное, тебе не по вкусу. Угадал ведь, правда?
— Откуда ты это взял?
— Меня не проведешь. А надеваю я сей фрак, чтобы поднять свой авторитет в глазах этих сиволапых. Не смейся, им это даже очень по нраву. Раньше такие штуки носили господа. Не веришь? Ну и зря. Конечно, носили дома, а то выйдут в них утречком и на свое крыльцо… Погоди, погоди, я же видел кое-кого из этих твоих, городских… Тоже щеголяли в пижаме. На улице! Глазам своим не поверил. — Он повышает голос. — Сперва я было подумал, не лунатики ли…
— Допустим, но… — пытаюсь я возразить, увидев, что дружки окружают нас.
— Как так "но", когда я видел своими глазами? — спрашивает тихо Силе, и это означает, что он крайне возмущен.
— Допустим, — продолжаю я, — но не все же советские люди привыкли носить пижамы. Меня больше интересуют их тракторы. Как вспомню нашу соху…
— Это, конечно, так, — торопливо перебивает он меня. — Я ничуточки не спорю. Что есть, то есть…
— А потом, — говорю я. — Если хочешь знать, то и деревенские…
— Стоп! Ни слова больше. Деревенских предоставь мне. Земля, браток, своих знает… Твою пижаму я уж как-нибудь напялю, а вот ты лапти ни за какие коврижки не натянешь. Этого я как раз в тебе и не люблю: заигрываешь с пахарем. А тебе с ним из одной миски не хлебать, так и знай. Так что на этот счет себя не обманывай.
— С кем же он будет хлебать? С тобой, что ли? Он твой на веки вечные? — спрашиваю я как можно спокойнее.
— А может, и не мой, да тебе-то что! Пусть хоть самого дьявола! Но ты — не лезь…
Схватив за рукав, он тянет меня куда-то в сторону.
— Сам небось видел, как оно получилось с этими милыми братцами Шербанами. Люди как люди… До тех пор, пока Чоб не разрешил им собрать брошенную скотину и гнать ее за нами следом. Где они теперь, голубчики? Сразу свернули в сторону, начхать им на войну. Очень им надо, что нам теперь жрать нечего. У них на все один ответ: что мое — мое, что не мое, на то наплевать. Нравится оно тебе или нет, ничего тут не поделаешь. Так было, так будет…
Я не говорю ни слова. Не только потому, что привал кончился и приказано строиться. Еще не нахожу нужных слов. Но мое молчание настораживает его. Силе окидывает меня быстрым взглядом умных глаз, в которых можно прочесть все его мысли и настроения, потом, словно придя к какому-то решению, спрашивает:
— Что же ты молчишь? Или не веришь?
И, повернувшись внезапно к Ване, который, как обычно. торчит тенью неподалеку, кричит:
— А ну, мотай отсюда, посконная рожа. Слышишь? Приказано строиться…
Казаку, исхудалый, с желтым лицом, в надвинутой на уши кепке, делает несколько шагов и снова останавливается.
— Топай, говорят тебе, бездельник ты эдакий! — рявкает Силе. — Или ты в самом деле задумал породниться со мной? Так вот скажи этой самой… этой, что… Напиши ей…
Он внезапно замолкает. По всему видно, что он уже жалеет о сказанном и не знает, как выпутаться.
— Ну зачем ты так грубо с ним? — спрашиваю я, когда Казаку уходит. — Ведь он служит тебе верой и правдой. И еще какую-то вспоминал… О ком это ты?
— А ты брось, не суйся, это не твое дело, — решительно отрезает он. — Тоже мне… "Служит верой и правдой"… Такие, как он, соломинки даром не поднимут.
И так же внезапно успокаивается. Поправив пилотку, поворачивается на каблуках.
— А о нем ты не беспокойся. У нас с ним свои дела…
Он говорит таким тоном, словно собирается рассказать очередную небылицу. Но тут же замолкает и бросается к Ване. Срывает с его головы кепчонку, ерошит волосы, потом снова нахлобучивает ее по самые уши. возвращается ко мне и продолжает:
— Делишки-то не бог весть какие, но все же… Я связан по рукам и ногам.
Он произносит эти слова с доверительной улыбкой, потом, прижав палец к губам — больше, мол, ничего сказать не могу, — удаляется.
По чести говоря, примирительный тон Силе обезоруживает меня. Сегодня он не такой ядовитый. Неужто что-то в Силе изменилось? Трудно поверить. При всем моем оптимизме, над которым он так любит подтрунивать. Нет, не верю я в такие превращения. А вдруг голод смягчил его? Голод — великий мастер, ему многое под силу. Да и неверно, что от него душа всегда черствеет. Голод может в другой раз и возвысить душу, смягчить ее, да, да!
