Ребята опять ворчат.

— Все! Прекратить нытье и болтовню! — взрывается однажды Чоб. И тут же начинает складывать свои пожитки в завязанные рукава пальто. — Поднимаем табор.

— Куда? — раздаются голоса.

— На Северный полюс! — отвечает вместо него Маковей. — На родину товарища Коммунара…

— Разговоры! — рявкает Гриша. — Строиться в колонну по три. Шагом марш!

Мы долго идем вдоль рва. Кажется, конца ему не будет. Люди с трудом передвигают ноги.

Наконец устраиваемся на ночлег в какой-то сельской школе.

А ночью, чувствую, кто-то трясет меня за плечо:

— Вставай!

Это Коммунар.

Машинально ощупываю подбородок, пуговицы на пиджаке. Мучительно стараюсь вспомнить, чем я провинился.

— Стрелять из винтовки умеешь? — спрашивает.

Винтовка! Желанное оружие! Оно ставит нас в один ряд с фронтовиками, вознаграждает за все наши страдания… Конечно же умею стрелять. Велика наука!

В хате, что стоит напротив сельсовета, старичок, должно быть колхозный сторож, вручает мне свое ружьишко и насыпает в карманы целую миску блестящих, точно новенькие игрушки, патронов. Рядом стоит Василе Маковей и держит в руке двустволку.

Странные установились у Василе отношения с Коммунаром. Он — один из немногих наших ребят, щеголяющих в шинели и новенькой пилотке. Правда, и шинель и пилотка у него — трофейные. Каким образом он добыл это богатство, мы узнаем лишь позднее от его дружка и негласного адъютанта Вани Казаку.

— А случилось это в те дни, когда мы стояли у Прута. Встречает как-то Силе среди солдат, перешедших реку, одного своего бывшего однополчанина. Туда-сюда, снял он с него пилотку, а потом и шинель, дал ему пару затрещин, да и велел повернуть восвояси, домой, пусть, мол, займется лучше несжатым полем…

Таких легенд у Вани полным-полно. Постепенно мы проникаемся к Силе особым уважением. Он и впрямь как-то выделяется выправкой, поведением, манерой держаться. Он статен, смугл, в его дерзких цыганских глазах пляшут зеленые чертики.

Маковей полюбился нам еще в те дни, когда у нас не было своего провианта и кухонного хозяйства. Раздобыв невесть где шустрого конька, он день-деньской носился по окрестным деревням и привозил нам всякую снедь. Царское то было угощение…

Потом ему понадобился и сменный конь. Бывало, и сам заберется в колхозный табун. Он вообще мечтал посадить всех нас на коней — кавалерия была его слабостью. Из-за этой слабости у него даже по пучилась неувязка с одним председателем сельсовета. Да мало ли у него было таких передряг! Правда, он всегда выходил сухим из воды. Ребята были готовы идти за ним хоть на край света. Да и старался-то он. в конце концов, не для себя.

И вот этого-то Силе Коммунар ссадил с коня? Потом. подняв ладонь к козырьку, указал место в колонне и спокойно попросил соблюдать равнение.

Мы были уверены, что с Маковеем этот номер не пройдет. Но он подчинился: злорадно усмехнувшись, занял место в строю. И вскоре мы поняли смысл этой усмешки: вместо прежних "царских яств" мы стали все чаще получать сухари.

Силе демонстративно отказался от пайка. В самой никудышной речушке он голыми руками доставал раков, в колосьях зрела для него крупа Так что он по-прежнему наслаждался "изысканными блюдами", а мы с нашим Кирилюком смотрели и глотали слюнки.

Но почему-то именно его в ту ночь поднял Комму нар.

Телега, на которой мы катим, сворачивает в сторону от дороги и останавливается в жнивье. Кирилюк соскакивает на землю и приказывает и нам сойти. Ладонь, которую он так любит держать у козырька, теперь поглаживает затвор винтовки. И где это он умудрился достать целых три ружья?

— Мы получили сообщение, серьезно, с какой-то юношеской приподнятостью говорит он. — Где-то здесь приземлился немецкий парашютист Надо найти и изловить его, живого или мертвого.

Потом, окинув нас суровым взглядом, добавляет:

— Кто струсит и не выполнит приказа, того будем считать предателем Понятно?

— Понятно, — отвечаю я.

Маковей молча изучает свою двустволку.

— Слушать мою команду! все гем же суровым шепотом продолжает Кирилюк Зарядить ружья — и вперед!

Мы с Силе трясемся на охапке сена, то и дело соскальзывая на дно кузова, опрокидываясь навзничь, а Кирилюк восседает на козлах и поторапливает коня Маковею хорошо: у него шинель — румынская или еще какая-нибудь, не имеет значения. А я в кожушке, взятом из дому. Карманы, набитые патронами, тяжело провисают, я весь в поту. Мучительно пытаюсь зарядить ружье, но у меня ничего не получается. А Маковей… Почему он не издает ни звука, а только вздрагивает и обжигает меня взглядом, видя, как я мучаюсь?

…Однако история эта долгая, и не время теперь вспоминать о ней. Хорошо, что мы вернулись целые и невредимые на наш участок и снова взялись за ломы и лопаты.

Конечно, Никифор Коман прав: и лопата — неплохое оружие. Но разница все-таки есть, и немалая. Такое оружие не стреляет. От его удара враг не падает на твоих глазах, чтобы никогда уж не подняться. А нам хочется видеть это своими глазами.

Всю ночь пылает западный край небосвода, где-то позади нас громыхает канонада. На рассвете к нашему рву подкатывают огромные грузовики, кузова у них крыты брезентом. Часовые нас и близко не подпускают. Потом прибывают машины с бойцами. Вскоре в сопровождении нашего Кирилюка показывается командир с двумя ромбами на петлицах и приказывает незамедлительно собрать вещи и очистить место.

Стоит сырое туманное утро. Но что будешь делать? Отправляемся в путь. Куда? У Кирилюка на этот счет ответ готов. В Донбасс.

Кое-кто, услышав об этом, радуется. Немало молдавских парней уехало сюда до войны на работу. Они писали письма друзьям, звали их в Донбасс — изведать вкус горняцкого ремесла.

Трудные испытания уготовили нам эти первые осенние недели. У нас уже нет провианта и кухни, наш доктор Леон — муж Стефании — отстал где-то с санитарной повозкой или погиб в бомбежку. Не видать уже и груш и дынь, которыми мы питались столько времени. Ночевать приходится в школах, а то и вовсе под навесами на гумнах. Сушим и дезинфицируем одежду над кострами из валежника и стеблей подсолнуха.

В один из дней мы недосчитались и братьев Шербан. Как это произошло, никто не знает. Хоть они и родные братья, особого сходства между ними никто не замечал. Разве что развалистая походка да одинаковые островерхие шапки. Но была у них одна общая черта: удивительная привязанность к земле, ко всему, что создано на ней человеческими руками. Вид изрытого пшеничного поля, израненной бомбами левады, брошенной без хозяина скотины вызывал у них неописуемую ярость. Сколько раз мы видели, как они бросались топтать ногами край горящего хлебного клина, "перевязывать" израненные ветви дерева, обхаживать усталую, недоеную корову, отбившуюся от стада.

Они кормили скотину, заботливо лечили — и незаметно у них накопилось маленькое стадо. Но действовали они осмотрительно, скрываясь от Кирилюка, вели гурт свой проселочными дорогами, ночевали в лесу.

И вот теперь они куда-то подевались со своим стадом, и только Маковей все злее и беспощаднее поминает их недобрым словом. Он простужен, кутает шею полотенцем, которое упорно именует "кашне", ходит, высоко подняв воротник шинели. Он по-прежнему хорохорится и почем зря честит "этот кавардак", как он окрестил установленные в отряде порядки. Трудно ему отвыкнуть от прежних повадок — ведь он как-никак был сержантом в румынской армии и хорошо усвоил, что такое муштра. Острые концы его почти что новенькой пилотки воинственно топорщатся, и когда он ловко поворачивается на каблуках, держа руки в карманах, — ему трудно отказать в изяществе.

Некоторые из нас повадились обходить хаты — кто обменивать барахлишко на еду, а кто и вовсе выпрашивать кусок хлеба. Начнут расписывать наши мытарства — у хозяйки сразу слезы на глазах: из последних припасов отдает человеку ломоть хлеба, немного крупы, а то несколько картофелин.