— Не все, конечно… но как вам сказать… — засмеялся Сидор. — Ведь они не со звездой во лбу. Как их узнаешь?.. Может так случиться, что живет тот товарищ с тобою рядом, а ты не догадываешься…

— Ну, это сказки! — воскликнул Браздяну. — Сидор не доверяет нам. Продолжает свою конспирацию. Так-то, ребята!

Сидор засмеялся тихо.

— Коли так, тогда скажу, — ответил он живо. — Есть человек, который мне напоминает того товарища подпольщика. Хоть он из других краев, из других боев. И вы его знаете.

— Кто это? — раздалось сразу несколько голосов.

— Леонид Алексеевич. Да. Ваш директор. Когда я мысленно вглядываюсь в прошлое, проступает его лицо. Лицо Мохова в годы революции…

И, чтобы предупредить новую волну вопросов, Сидор встал с койки. Поправил одеяло и, привыкнув к темноте, вдруг увидел Колоскова. Непонятно было, он спит или нет.

— Сергей Сергеевич живет у вас? — удивился он.

— Да, несколько дней… пока найдет квартиру.

— Ну ладно, — заспешил Сидор, — рассказы рассказами, а пора и честь знать. Отбой-то когда был, люди добрые? Спать! Спокойной ночи! — И тихо вышел.

Но ребятам было не до сна.

— Кабы не боялся Каймакана, сидел бы с нами до утра! — с сожалением вздохнул Фока.

— Черта с два он боится! — улыбнулся Хайкин. — Только притворяется подчиненным.

— А по-моему, не притворяется, — возразил Некулу-ца. — Он слушается товарища Каймакана, потому что, видно, так гласит закон подпольщиков: капиталистам сопротивляйся, своих слушайся.

— Ну, это не больно здорово! Выходит, Каймакану — воля. Хочу — Мазуре обругаю, хочу — Тубу… — нахмурился Котеля.

— Бросьте! Каймакан хороший специалист, а это главное. Нам без него не обойтись, — вмешался Пакурару.

— Потому-то с ним все и носятся! — фальцетом выкрикнул Игорь. — Никто слова поперек не скажет. Даже Сергей… — Браздяну захлебнулся и испуганно глянул на койку, где лежал Колосков. Непонятно было, спит он или нет.

Спальня. Койки ребят.

И у ночей свой свет. То лунный, то звездный. Но часто и без него ночью бывает виднее, чем днем.

То, что пережил Фока сегодняшним утром, отчетливо возникло теперь вновь перед его закрытыми глазами. Медленно шла ночь, а Фока все видел Колоскова, решительно входящего в кабинет замдиректора. Каймакан предложил ему стул, но Сергей не сел. Тогда встал и Каймакан.

Фока так и видел их, стоящих лицом к лицу, высоких, сильных, чем-то схожих между собой. Только пустой рукав младшего был засунут за пояс, а рука старшего покоилась в кармане.

Фока заскочил к Тубе, но ее не было в кабинете — пишущая машинка застыла на столике слева. Надо было сматываться, однако любопытство взяло верх, и Фока остался стоять за неплотно прикрытой дверью и даже стал заглядывать в щелку.

— Почему у секретарши заплаканные глаза? — услышал он голос Колоскова.

— У какой секретарши? А, ты о Тубе! — удивился Каймакан. — Что тебя, собственно, интересует?

— Я сказал.

Фока заметил, что Еуджен Георгиевич быстро вынул руку из кармана, но тут же сунул ее обратно.

— Мне некогда следить за глазами Тубы.

— Вам некогда, а ученики видят.

— Чего ты хочешь? Конкретно?

— Хочу, чтоб у нее были ясные глаза. Чтоб вы ее уважали.

— Вот и скажи ей, чтоб работала лучше, не суетилась.

— Знаете, когда теряешь в один год всех своих близких, трудно быть уравновешенным…

— Вот что, молодой человек: я тоже остался один на свете. Мои родители…

— Это другое дело. Все ее родные убиты фашистами. Поняли? Считайте ее жертвой войны!

Фока и сейчас, в темноте спальни, видел, как при этих словах вздрагивал в пустом рукаве обрубок руки Колосова.

— Ну ладно, ты потерял руку на фронте, но зачем теперь из Тубы делать сироту? — настаивал Каймакан.

— Я считаю ее сиротой. Прошу учесть!

Тут Фока отпрянул от двери, потому что Колосков круто повернулся и пошел к выходу…

В который раз теперь, ночью, Фока перебирал все это в памяти, пытаясь разобраться. Он чувствовал только, что в школе Сергей Колосков ему дороже всех. Но какая связь между пустым рукавом Сергея и Тубой?

«Пустой рукав… Сирота Туба…» — повторял он, пока не уснул. И снилось ему, наверное, что-то тревожное, военное, потому что он беспокойно ворочался во сне и стонал.

Спальня. Тьма вокруг. И внезапно при какой-то секундной вспышке видишь себя самого.

В одну из таких ночей увидел себя и Володя Пакурару.

Мать его, кухарка, отдала сына в услужение к зажиточному извозчику, чтоб пас лошадей по ночам, за одно лишь обещание посадить когда-нибудь малыша на высокие козлы фаэтона, вручить ему кнут. Потом Володя нанялся мыть посуду в ресторан-люкс, чтоб выучиться на официанта. Перекочевал к парикмахеру — стряхивать пыль со шляп клиентов, подметать помещение — и так и не дождался, чтоб ему доверили ножницы или бритву. Побывал мальчиком на побегушках в одном магазине, но ему не разрешили даже подойти к прилавку.

Он не находил своего дела…

К концу войны кухарка увязалась за своим богатым хозяином в Румынию. Мальчик оказался предоставленным самому себе. Он подрядился таскать туши мяса по лавочкам спекулянтов с патентами. Думал стать торговцем или, на худой конец, мясником. Все напрасно.

Он пересчитал горы обуви у холодных сапожников на базаре, замазывал трещины ваксой или кремом, но ни разу не взял в руки шило или смоляную нить дратвы…

Но однажды на него словно с неба свалилось счастье. Он, привыкший подбирать крошки с чужого стола, теперь получил за столом место. Его привели в ремесленное училище. Здесь он сможет достигнуть куда большего, чем извозчик, официант, парикмахер или даже продавец. Здесь он может стать специалистом с солидным заработком, с именем, рационализатором, а может быть и изобретателем.

Все зависит от Каймакана. Он пришелся по вкусу товарищу Каймакану. Работает хорошо, учится хорошо. Но этого мало. Нужно сделать еще что-то… Что-то важное. Он знает, чего ждет от него Каймакан…

Володя вскочил с постели. Быстро оделся в темноте и бесшумно вышел во двор.

Спальня. Койки ребят.

Кирика Рошкулец держится в стороне от всех, часто ходит задумчивый, словно кроме того, что на виду, у него есть еще тайная, своя жизнь. Ночь часто застает его с открытыми глазами.

Кто знает, что тяготит сироту, что гонит от него сон? Насмешки ребят — над его близорукостью или мастера — над его неуклюжей работой? Может быть, не дает ему покоя мысль о смерти отца? Или грустит по матери, которая бросила его еще ребенком? Или боится, что его отчислят из училища?

Нет, Кирика думает о Софии Василиу, видит ее. Одну, без Каймакана, без ребят. Только тогда он чувствует ее ласковую, материнскую доброту. Он смотрит на нее, говорит с ней. Откуда только берутся слова? Самые красивые. Неожиданные. Ему кажется, она все понимает, слушает его молча, соглашается с ним, потом обхватывает руками его голову, прижимает к своей груди. И это блаженно убаюкивает его.

Встречаясь с ней днем, он не в силах вымолвить ни слова, не смеет взглянуть ей в глаза…

Рошкулец стал коситься на всех, кто подходил к воспитательнице, а малейшее невнимание к нему с ее стороны причиняло боль, к горлу подкатывал горький комок.

…Спальня. Койки.

Котеля проснулся после первого сна.

Он так и остался крестьянским пареньком. Он ловко работает отверткой, гаечным ключом, легко справляется с формулами по физике и технологии, ему нравится копаться во внутренностях какого-нибудь привезенного на ремонт моторчика. Но кто ухаживает за цветочными клумбами во дворе училища? Кто, как не он, вскакивает с места, когда появляется телега Цурцуряну, кидается распрягать его кляч, поить их, чистить?..

В свободные часы ребята играют в мяч. шалят, рассказывают сказки, перелистывают журналы… А Ионел в это время уходит куда-то и возвращается поздно вечером то с дудочкой из ветки бузины, то с резной ракитовой палкой. И часто вся спальня наполняется запахами пахучих трав — он приносит их целыми охапками: мяту, донник, васильки…