— Я — тоже, только жаль… что как был, так и останусь Маламудом, — перебил арестованный. — Уважение ваше не по адресу. Мое место… в "салоне для ожидания", я хорошо это знаю.

Он не договорил — увидел, что вплотную к ним подошел Кранц. Немец не выказывал любопытства, как будто отлично знал, о чем ведется беседа. Никаких сомнений, никаких неожиданностей. Об этом говорила походка, выражение лица. Все разворачивалось по заранее известному, тщательно, до деталей разработанному сценарию…

Он показал Кыржэ свои внушительные карманные часы.

Незаметно кивнув — давая понять, что принял сигнал во внимание, — эксперт попросил немца оставить его наедине с арестованным. Тот вышел, однако вместо него в камере появился надзиратель.

— Вашу просьбу — относительно "салона" — можно выполнить без особого риска. Только чтобы ни один из обитателей ничего не узнал! Дай бог, чтобы всех их не расстреляли еще до рассвета! По-видимому, хотите облегчить им последние минуты?

Он ждал опровержения, хотя бы намека на него.

— Только не хотелось бы все же, чтоб вы разделили их участь… Еще раз повторяю: у Тома Улму есть определенные шансы… — Он весь напрягся, поймав на себе взгляд арестованного. — Не смотрите так, не смотрите — не делайте из меня великодушного человека. Я им не являюсь…

— Не приходится сомневаться, — заверил тот. — И поэтому хочу спросить: чем вам помочь, как облегчить ваше "тяжелое" положение? Только должен предупредить: за меня никто вам не предложит даже единого дня жизни.

— Видите ли, дорогой, я учел и это. Хотите уйти как можно скорее, чтобы прекратилось преследование Тома Улму? Допустим, это еще можно понять… Но почему вы должны желать смерти для Лилианы Дангэт-Ковальской, объявившей забастовку, отказывающейся от еды и питья? Только потому, что она ваша последовательница? Бедная девочка обожает вас… Сколько перестрадала из-за того, что, видите ли, когда-то будто бы познакомилась с вами, однажды гуляла где-то за городом… Якобы вы разделили с нею последний кусок хлеба, угощали помидорами, брынзой… Так, по крайней мере, рассказывала. И этого оказалось достаточным, чтоб вы попали в ловушку. Не смогла забыть вьющиеся волосы, кудрявую бородку. — Он снова внимательно посмотрел на арестованного. — Спору нет: встреча с нею многое бы объяснила… Как вы на это смотрите?

— Ради бога, — пожал плечами тот. — Только неудобно без галстука… Как бы не разочаровалась.

— Но я не настаиваю, потому что знаю: это только уронит меня в ее глазах. Я же этого не хочу, — проговорил Кыржэ с полнейшей, как можно было подумать, искренностью. — Вы все — растлители душ, вот кто, господа коммунисты! Даже девушка из аристократического семейства готова жертвовать жизнью ради вашего безумия… Преклоняться перед вами… Только не стоит переоценивать свои возможности — Европа здесь не кончается. Что же касается победы, то также неизвестно, когда она наступит и кто будет ее праздновать… Да, неизвестно!

— Если вы надеетесь на обмен заложников, — сказал арестованный, когда собеседник наконец выговорился, — то есть: мы берем себе Берку Маламуда и взамен отдаем вам вас же, большого шефа… боюсь, что внакладе останетесь вы же. — Он начал смеяться — громко, оглушительно; услышав этот смех, надзиратель даже испуганно схватился за кобуру револьвера. — Мой страховой полис никто не оплатит, он — без всякого покрытия!

— Итак, ваша просьба удовлетворена, — подвел итог Кыржэ. — И там, в салоне, можете делать что угодно со своими кудрями — то ли распрямлять их, то ли еще больше завивать в колечки. — Потом резко добавил: — Можете даже объявлять себя Маламудом, не Тома Ул-му, чтоб никому даже в голову не пришло вспомнить Кудрявого… Перевести его в салон… Будьте наготове, надзиратель! — Он озабоченно постучал себя кончиками пальцев по лбу. — Значит, вы не будете против, если устроим краткое свидание? — задумчиво, словно бы про себя, проговорил он.

Надзиратель застыл по стойке "смирно", ожидая, пока шеф выйдет из камеры.

В коридоре Кыржэ ожидала все та же свита из нескольких молодых мужчин; они безмолвно пошли вслед за экспертом. Он стал говорить с ними, не обращаясь ни к кому по имени. Голос его звучал спокойно, если не холодно.

— Ну и как: ничего не добились? Тогда почему пристаете? Чем могу быть полезен? Обращайтесь вон туда… — он указал куда-то в глубь коридора, — к начальнику охраны! Пусть отведет и вас в салон… А ты, Косой? Тоже ничего не сделал? Ничего! — угадал он по лицу последнего. — Молчит? Превратилась в глухонемую? Еще бы, если строишь из себя невинного ягненка, не хочешь брать лишний грех на душу! Млеешь от жалости к коммунистам, решил искоренить на земле жестокость! — Он говорил словно бы с иронией, однако с трудом скрывал отчаяние… Увидев предусмотрительно открытую дверь камеры, приостановился на пороге, зашел внутрь, не заметив Кранца, уже сидевшего там.

— Елена Болдуре! — голос его звучал радостно, словно он только и мечтал что о встрече с заключенной. — Я спас тебе жизнь, попросив срочно прислать сюда для расследования, отличающегося чрезвычайной важностью. Иными словами: вырвал из когтей смерти. Просьба об отсрочке смертного приговора была одобрена высшими инстанциями, однако ограничена, дорогая моя, во времени. Если ты в этом сомневаешься, могу приказать, чтобы принесли досье. Не надо? Так вот: завтра тебя должны расстрелять. В знак признательности… я до сих пор не услышал от тебя ни слова — не то что трансильванского акцента, даже голоса. Хоть что-нибудь рассказала бы — мне ведь нужно как-то оправдаться в глазах немцев… Но что я могу им сказать? Хотелось бы, чтоб и ты осталась жить, и я! Ну, почему молчишь? — ласково спросил он. — Гестапо, видишь ли, подозревает, что я вырвал тебя из рук военной полиции только потому, что мы одной крови, одного роду-племени… Заявляют так: чтобы спасти ребенка, после того как его отец исчез в лесу, ты конечно же рассказала бы им о том, что было в конверте, раскрыла пароль, код… От Волоха ждать этого не приходится — понять венгерский текст могла только ты. И еще следующая деталь: через час-другой, в случае, если боевая операция все-таки начнется, несмотря на то что конверт не был доставлен по назначению, и твоя жизнь, и жизнь твоего ребенка будут зависеть от нас… собственно, от тебя. Так говори же, "инструкторша" из Кишинева, время не терпит. Видишь Косого? Его тоже расстреляют — за то, что плохо допрашивал. Я сам позабочусь об этом. И знаешь почему? Чтоб попытаться избежать твоей и моей смерти. Говори же, что было в конверте, хотя бы — код… все, что угодно. Только поскорей, времени не остается. Высшая раса более всего ценит пунктуальность… Ну ладно, умрут они, умрет он, — Кыржэ скосил глаза на живот Илоны. — Кого бы ты хотела, мальчика, конечно? Мальчик.

Только теперь, после этой длинной тирады, он осмелился поднять глаза — и встретиться взглядом с чернотой ее глаз, непримиримых даже в мучениях. Но вместе с тем Кыржэ внезапно заметил в ее глазах и такое, что крайне удивило его: материнскую нежность!

Открытие оглушило, но вместе с тем и обрадовало эксперта.

— Да, да… Умрет твой маленький беби, — оживленно проговорил он, легонько прикасаясь ладонью к животу Илоны. — Пойдет на прокорм червям. Пойде-е-ет… Красавица ты моя молдаванка! — зашептал он ей на ухо. — Неужели и тебе захотелось продать родную землю, разделить между венграми и русскими? Неужели? Эх ты. И хоть бы уж делала это в Кишиневе — так нет же, полезла в огонь, за границу…

Илона, бледная, ничего не замечавшая вокруг — она все время прислушивалась к себе, — изо всех сил ударила по руке-каракатице, тянувшейся к ней.

Но это как раз обрадовало эксперта.

— Ага, значит, жива? Руки действуют — только речь потеряла? — В возбуждении он еще ближе подступил к женщине. — Нашелся в конце концов какой-то идеалист из ваших, сумевший задрать тебе подол? Наверно, не знаешь даже, как зовут? Или же выбрала кого-нибудь из "оккупантов"?

— Он мой муж! — захлебнувшись отчаянием, воскликнула Илона.