Девушка выросла без отца и матери, в сиротском приюте. Педагогическое училище, где она учится заочно, окончит с опозданием… И не только учеба, — казалось, запоздали ее детство и молодость. Они едва лишь приходили теперь и несмело требовали своего. Она сама не замечала этого. Она не видела себя, и это делало ее просто очаровательной. Не знала себе цены. Она, казалось Каймакану, будто впервые вышла на свет из тени. Ее еще никто не оценил. И, видно, никто не заметил, что ее глаза еще щурятся от всего окружающего, как с непривычки от солнца.

И только он, Каймакан, уже сейчас угадал в ней все, что другие увидят только через несколько лет, — цельность, постоянство, самозабвенную преданность.

Сердце Каймакана было переполнено ею. Она влекла его к себе, как никто прежде, но он не торопился, ждал подходящего случая. Он был заместителем, фактически — директором этой школы. Кроме того, был лет на двенадцать старше ее. Но не это сдерживало его порывы. Теперь он может признаться себе: да, неясный страх, что его оттолкнут. Он знал: от нее можно ждать и отказа.

Так, собственно говоря, и получилось.

Он даже не взял ее за руку тогда. Только говорил. Говорил непрерывно, говорил весь вечер. Говорил, что любит ее, что она его первая настоящая любовь, которой уже и не ждал. Не верил, что может прийти. Ему тридцать шесть лет. Он человек дела. Ему нравится работа, мастерские, предмет, который преподает… Он никогда не считал себя способным на такие переживания.

Он умолк. Ему было приятно, что она молчит, не спешит с ответом.

Это было летним вечером. Они шли рядом. Высокая, она все же едва доставала ему до подбородка. Он смотрел на ее округлые, нежные смуглые плечи. Мысленно гладил их сильными мужскими руками, целовал их, еле-еле прикасаясь губами…

— Еще нет и года, как я работаю здесь, — сказала она просто, беря его под руку. — Первые ученики… первый мой выпуск…

София счастливо улыбнулась этим словам: «Первый выпуск!»

— Не надо, — светло и открыто сказала она. — Я еще не думаю о замужестве.

«Поторопился», — подумал он. Но теперь некуда было деваться. Проводил ее до дома, не вымолвив больше ни слова. Сказал лишь: «Спокойной ночи». И повернулся, чтоб уйти.

— Надеюсь, вы не сердитесь? — наивно спросила она, стоя у калитки.

Он ничего не ответил. Может быть, даже не слышал.

Назавтра Каймакан не пришел в училище. Мохов, желтый и с синими отеками под глазами, был вынужден покинуть постель.

— Ничего страшного, — отвечал он мастерам и учителям, которые советовали ему вернуться домой.

Софию стала мучить совесть. Может быть, она слишком жестоко обошлась с Каймаканом, слишком сурово? Заставила его страдать! И теперь вот что получилось!

Волнуясь, она постучала в дверь его квартиры. Каймакан встретил ее спокойно, сдержанно.

Нет, ничего у него не болит, любезно ответил он нарочито твердым голосом, четко выговаривая слова. Только не может курить, все опостылело, жить тошно.

Комната сияла чистотой. Над столиком висела доска с угольником, на столе — готовальня, несколько карандашей в стакане, его всем известный блокнот. В другом углу комнаты стояли тяжелые гимнастические гири. Скатерть с кружевами, картины на стенах, занавески — все же они выдавали не руку женщины-хозяйки, а строгую, точную мужскую аккуратность.

Достоинство и выдержка Каймакана вызвали в душе Софии неожиданное чувство. Она растроганно села рядом с ним. Ее большие черные, всегда беспокойные глаза сегодня успокоились. Исчезли ее робость и отчужденность. И когда она дотронулась рукой до его бледного лба, он понял, что теперь она принадлежит ему.

София Василиу подходила к квартире директора со все усиливающимся тяжелым чувством. Леонид Алексеевич часто болел. Но раньше его присутствие чувствовалось постоянно во всех делах училища. Теперь же впервые его долгая болезнь связывалась в мыслях Софии не только с неурядицами в школе, но даже с теми минутами неуверенности, неосознанной тревоги и грусти, которые часто беспокоили ее.

Сейчас, замещая Мохова, Еуджен стал неузнаваем. Вернулся из отпуска угрюмый, злой и замкнутый. Она не поехала с ним. Не смогла решиться, несмотря на все его настояния. Может быть, опасалась, что лето, проведенное вместе, слишком их свяжет… Он и теперь приходил к ней, был таким же предупредительным и внимательным, как раньше, но уже не говорил с ней о школьных делах, не советовался. Даже когда она сама заводила разговор на эти темы, он слушал ее с отсутствующим видом и ничего не отвечал. Теперь же София узнала, что её Еуджен подписал приказ об увольнении Мазуре. Сказал, что ждет еще подписи Мохова. Ее даже слушать не стал. Отделался общими фразами.

Но как-то, когда она особенно настаивала, он наконец открыто сказал:

— Школа должна ежегодно давать производству определенное количество специалистов. Все остальное — филантропические забавы. Здесь растет поколение, которому предстоит поднять страну из развалин! Здесь не санаторий, не собес, не синекура за некие заслуги…

На кого он еще намекает? Она заткнула уши, чтоб не слышать имен и примеров. Но все же услышала. Услышала имя физрука Колоскова и… Мохова! Она хотела выбежать из комнаты, но он поймал ее за руку. Он был бледен от волнения. Он напомнил ей, чего никогда раньше не делал, что она секретарь парторганизации, прибавил вполголоса что-то о партийной линии. Потом вдруг отпустил ее и ушел.

…София увидела зеленый штакетник забора перед домом директора и замедлила шаг.

Что сказать ему, если он спросит про Еуджена?.. Она поймала себя на том, что ищет ему оправдания. Это слабость? Да. Она любит его. Но дело не только в этом. В его резких словах, наверное, есть доля правды. Фонды, пайки, рабочие руки… Но нет! Фонды предназначены и для Рошкульца, и для Топораша, и для Мазуре. Даже в первую очередь для них. Хотя бы до тех пор, пока мы не окрепнем, пока не завалим все ямы, вырытые войной… из них ох как нелегко выкарабкаться! Потом каждому легче будет найти свое место в жизни. Станет ли Рошкулец токарем высокого разряда или нет — будущее покажет. Покамест ему нужна крыша над головой и поддержка. У Еуджена, правда, другое мнение, — искреннее, может быть, но ошибочное. Надо разубедить его. Но как она докажет ему? Она не знает. Хоть бы выздоровел Леонид Алексеевич! Он вразумил бы Еуджена… Нужно только подробно объяснить Мохову все, и пусть он рассудит. Лишь бы он сразу не отшатнулся от Еуджена. Тогда все пропало…

Она тихонько постучала в дверь. Открыла ей дочка директора.

— София Николаевна!

Сашуня была такая же худенькая, беленькая, она казалась слишком высокой для своих тринадцати-четырнадцати лет. Она всегда вспыхивала от радости, когда кто-нибудь приходил навестить отца.

— У него нет температуры, можете входить, — говорила она, не сводя с Софии своих больших серых, как у отца, глаз. — Заходите, пожалуйста.

София в первой же комнате наткнулась на Тубу Бубис.

У той было разгоряченное лицо, платок чудом держался на голове. Под мышкой застрял портфель, рукава пальто засучены. Она стояла на коленях посреди комнаты, растерянно перебирая что-то в кошелке.

— Подожди, Софийка, сейчас, — сказала она, торопливо нащупала в глубине кошелки и выложила на пол полбуханки хлеба.

Достала бутылку с молоком и какие-то склянки с аптечными этикетками. Попробовала пальцем пыль на полу, спохватилась, подняла хлеб и побежала на кухню. Оттуда вернулась с ведром. Поискала что-то глазами, продолжая держать склянки. И снова растерялась, увидев часики на руке у Софии.

— Ой, мне пора! Ты не видела Еуджена Георгиевича? — встревожилась она. — Он не вернулся со стройки?.. Сашуня, предупреди отца, что пришла София Николаевна. Отнеси ему эти лекарства, чтоб сейчас же принял… Ох, как бы инженер меня не хватился!

— Да не бойся ты его в конце концов! Не съест! А… а, может, он тебя обижает, Туба?

— Что ты, что ты, бог с тобой! Он просто требовательный… — быстро проговорила Туба, глядя в сторону. — Иди, Софийка!