— Не понимаю! — возмутился Кику. — Кто же, по-твоему, смертельный враг трудовому народу, если не короли, принцы и императоры? Что тогда означают слова "монахи" и "монархия"? Сам же объяснял в тюрьме, вспомни!

Волох, тяжело вздохнув, сказал:

— Значит, плохо объяснял, Илие, плохо! Ты в этом не виноват… Ну ладно, клади шапирограф на место, думаю, еще пригодится. На днях, если даже не сегодня, пришлю кого-нибудь из учеников, из тех, которых знаешь в лицо… Познакомь с Агаке.

— Хорошо, сведу, не сомневайся. Послушай, Сыргие: тогда, на том подпольном инструктаже… Ладно, скажу правду. Если хочешь знать, то Бабочка сама попросила послать ее за тобой. Я и без того не знал, как с нею держаться, как наладить нормальные отношения… Ну, и если попросила — что ж, отказывать? Она так всегда: то один нравится, то другой. И даже сама не знает почему… Скажи, Сыргие: что оставалось делать?

— Оставим этот разговор, товарищ, оставим, — ответил Волох, смущаясь и от того, что услышал, и от того, что сам должен был сейчас сказать. — Ты все равно должен исчезнуть. Окончательно. Чтоб никто никогда не смог напасть на след. Так же следует поступить и Антонюку, и всем другим… которых ввели в заблуждение…

— Подожди! — остановил его пекарь, — Или же Дан честный парень, такой же, как и мы с тобой, — Илие решил все-таки высказаться до конца, — и тогда мы можем вместе вести борьбу дальше, или же… Если он — с двойным дном, то укажи хоть малейшее пятнышко, которое на нем лежит, и я… уничтожу его.

Сыргие теперь окончательно решил уходить.

— Значит, ты так и не сказал, кто такой Кудрявый?

— Знаешь лучше меня! Его все знают.

— Да? Это что-то новое. Тоже идет от Дана?

— Если мы верим ему, то почему он не может свободно говорить с нами?

— Хорошо, но если у того человека действительно кудрявые волосы?

— Это в самом деле правда, так рассказывала Бабочка. Она много раз видела его в лицо, — теперь уже Илие говорил без всяких опасений.

— Ага: действительно Кудрявый? Так, так… Значит, Кудрявый? Но тебе не кажется, парень, что как раз эта примета может сослужить хорошую службу полиции? И с какой стати, скажи на милость, он говорил с тобой о том человеке?

— С чего ты взял? Разве мало на свете мужчин с курчавыми волосами? — Он разве что не показал рукой на собственную шевелюру. — Если у него было на уме что-то плохое, зачем вообще говорить? Молчал бы, и все.

— А вот зачем: чтобы все это шло от тебя и от Бабочки — от людей, которые говорили с ним об этом Кудрявом. И сам он, таким образом, останется в тени. Сможет и дальше продолжать свое грязное дело… Вот зачем!

— Черт те что! Безумие… Подавай доказательства, черным по белому! — В голосе пекаря что-то оборвалось. — Тогда все станет на место.

— Ищи, если требуется! — Волох сурово покачал головой. — Мне же ясно и так. Пора уходить.

Он пошел к двери, даже не подав на прощание руки.

Рассвет вставал голубой и прозрачный — во всю ширь, до самого горизонта. Возможно, где-то там, возле поселка, у которого схватили Илону, его ожидают, с нетерпением высматривают венгерские патриоты, которым он должен передать конверт… "Кесенэм сейпен лоньи!"[16] — ни с того ни с сего произнес он одними губами. — Лоньи… Илона! Дорогая моя! Наверно, ты только потому не приходила на встречи, да, да, те самые, по нечетным дням, что не хотела отнимать у меня последнее утешение. Веру в то, что я — надежный для подполья человек… Тогда я не понимал этого, поскольку именно об этом — о доверии — и мечтал…" Он перевел глаза на место, где должны были сидеть преследователи. Но почему это там никого не видно? Ни их, ни их мерзких, ненавистных собак. Только темнеет на траве сероватая кучка пепла да незаметно вьется легкая струйка дыма… Он снова, почти машинально, проверил за поясом гранаты, нащупал курок пистолета, затем перевел глаза на землю — чтобы еще раз представить, куда лучше будет спрыгнуть, если решится слезть с дерева. Но сразу же отказался от этого намерения. Нет, нет, лучше сидеть на месте, вот тут, у самой верхушки. По крайней мере, видно, что делается вокруг.

И не ошибся. Потому что вскоре заметил всех шестерых: они перебегали с места на место, низко, чтоб казаться незаметнее, пригнувшись. Значит, все-таки обнаружили? И теперь хотят окружить? Ишь какие хитрецы… Так оно и есть: решили стряхнуть с дерева, точно…

Он ясно различал силуэты мужчин в зеленых одеждах. Они были на таком расстоянии от дерева, что пули, вздумай он стрелять, попадут в цель.

Он прицелился в одного — пока еще только желая проверить, не промахнется ли. Даже положил на курок палец. Но не выстрелил, подумал: "Времени еще достаточно". Сначала нужно точно убедиться, в самом ли деле они догадываются, на каком дереве он прячется. Если пока еще не знают, торопиться не следует… Но если обнаружили — то он совершает промах. Проведут, как желторотого птенца. Когда окажутся в непосредственной близости от дерева, стрелять будет труднее. Бросать гранаты — тоже.

Стреляй, стреляй, не мешкай! Но если… "Оружие слова" — точно бичом хлестнуло по лицу выражение, с такой иронией произнесенное когда-то Зигу Зуграву… Значит, он нужен им живым? Допустим. Зато они нужны ему мертвыми, только мертвыми. Итак: им он нужен живой, любою ценой… А себе? Каким и какой ценой он нужен себе? Какой же? Какой? Он почувствовал внезапно пустоту под сердцем и понял: эту пустоту следует немедленно, не теряя ни мгновения, заполнить.

И выстрелил — в первого из цепочки. Попал! Свалился на землю! Убит? Ранен? Как бы там ни было, он почувствовал удовлетворение, успокаивающее и бодрящее. И поспешно выстрелил во второго. Однако теперь момент был упущен, и пуля с тонким свистом пропала где-то в пространстве. Он выстрелил еще и еще… Э, нет, нужно стрелять точнее, не мазать. Только в цель. Но цепочка рассыпалась по земле, точно бусы, когда порвется нитка, на которую они были нанизаны.

Неужели он скосил их пулями? Потом пришла мысль, что надежды эти слишком уж наивны. Он внимательно посмотрел вперед, четко отдавая себе отчет в том, что не имеет права ни на минуту отводить глаз в сторону… И вот оказалось, что беспорядочно рассыпанных бусинок больше нет — перед ним подкова, полукольцо, которое — да, да! — медленно, со скоростью улитки продвигается вперед. Медленно — это верно, но и неуклонно. И, что самое странное, их по-прежнему было шесть!

"Подходите, подходите! Ближе, славные тевтонские рыцари! Чем, чем, а оружием слова… больше надоедать не буду! С ним — покончено, для вас теперь заготовлены припасы посущественнее!"

Полукольцо приближалось еле заметным шагом улитки… Но вот, кажется, остановка. В чем дело, приятели?

— Слезай с дерева, парашютист, — тебе ничего не будет! — прокричал кто-то, выговаривая слова с сильным акцентом, точно ребенок, играющий в прятки. Предложение прозвучало глупо, оскорбительно. Неужели думают, что он поверит врагам? Лежа на животах, они ощупывали глазами дерево, на котором он находился.

— Слезай вниз, глупец! — снова услышал Волох.

— Но почему же… "глупец", ей-богу? — не смог сдержать он недоумения.

В ответ те дружно рассмеялись.

— Чего задумался, белка? Эй ты, белка, взобравшаяся на липу! — Ему показалось, что он начинает привыкать к странному выговору этого веселого парня.

Он стал пристальнее вглядываться в них, стараясь рассмотреть хоть чье-нибудь лицо. Они ничем не отличались от тех, что гнались за ним. Но как же так: держать его в осаде и все же предлагать перемирие, не требуя ничего взамен, обещая полное прощение? И даже не думают о том, что он может отказаться… Душу все сильнее стала охватывать ярость.

"Белка… Глупец…"

Он прицелился, нажал на курок. Но, кроме свиста пули, бесследно растаявшей в пространстве, ничего не последовало. Только снова внизу раздались оживленные голоса, четко цедившие какие-то слова, и слова эти гулко разносились в хрупком утреннем воздухе. Акцент, странный, непривычный… Ничего более.