Что можно было придумать?

Он вновь проглотил комок измятой бумаги, за ним — другой, третий. Постепенно их становилось все меньше. И все же — как бороться со сном, он вот-вот окончательно свалит его? Внезапно в ушах раздался шум погони, лай собак, рвущихся вдогонку… Убегая от преследователей, он до того выбился из сил, что в какую-то минуту готов был в отчаянии упасть на землю и отдать усталое тело на растерзание псам. Однако в последнее мгновение пересилил себя, побежал дальше, с трудом переставляя ноги. Фашисты хотят взять его живым, но нет — он вновь и вновь выбрасывал вперед ноги, понимая, что не себя уносит от врагов — уносит конверт, который ни за что не должен попасть к ним в руки. Приходилось рассчитывать только на темноту, постепенно окутывающую лес… Веки у него устало закрылись.

Перед глазами вновь поплыли неясные обрывки снов.

Они обволакивали длинными полотнищами детских пеленок, окутывали последние проблески сознания, накладывали на глаза плотную, тугую повязку. В ушах раздались звуки колыбельной песни… Внезапно пеленка стала разматываться, но из-под нее сразу же показалась другая. Он схватил руками плотную, жесткую ткань, надеясь отбросить ее в сторону и увидеть наконец ребенка, своего ребенка, но… Только тягучий напев колыбельной песни: "Нани-на! Нани-на…"

Если он еще раз уснет, хотя бы на секунду, то сразу же пустит себе пулю в лоб. Одним разом рассчитается и с фашистами, и с самим собой. Пуля в висок, и конец. Если б только не было жаль… Нани-на!

Он оторвал зубами край конверта. Как бы там ни было, бумагу нужно уничтожить полностью. Теперь он уже перестал надеяться на себя. Перед глазами снова мелькнуло детское лицо, только теперь оно было другим, не тем, которое возникло на секунду вместе с колыбельной песней… И внезапно перестали гореть веки, в глазах прояснилось. Из темноты отчетливо проступил костер, вокруг него по-прежнему толпились фашисты. Сколько их там: один, два… Снова шесть. Какого черта они ждут? Ведь совсем скоро наступит темнота. Разве так уж трудно, в конце концов, обнаружить дерево, на котором он прячется? Что же тогда замышляют? Зачем-то дают отсрочку, но не для того же, чтобы пришел в себя после бешеной погони! В любом случае нельзя поддаваться сну… Он снова стал думать о ребенке. Если бы сейчас его могла услышать Илона! Он бы сказал: от меня, несомненно от меня! Убедил бы ее, убедил, несмотря ни на что… О чем тут думать, если он знает точно, если ни капельки не сомневается? Где она сейчас, что с нею? Хотя бы знать, что жива, пока еще жива. Как ее, наверно, пытают, требуя раскрыть цель операции, рассказать о нем, убежавшем!.. Он же так скверно держался в самолете, замкнулся в себе, вспомнив ни с того ни с сего, как долго ходил на встречи по нечетным дням — и все впустую, впустую…

Шелест листвы напоминал доносящийся издалека шепот человека, и что только не слышалось ему в этих смутных ночных звуках! Где-то в глубине сознания все время билась мелодия какой-то неясной, грустной песни… Он не мог представить, который час, хотя и не понимал, зачем это нужно: жить оставалось немного — разве лишь для того, чтоб отсчитать последние мгновения. И разговор с Илоной, и лицо ребенка, явившееся во сне, — все это тоже было сведением последних счетов. Да, да, зачем скрывать правду от самого себя? Жить осталось совсем немного, и как обидно тянуть последние мгновения, борясь с дремотой, то поддаваясь ей, то снова приходя в себя. Тем более что нужно столько обдумать, столько постичь заново… Жизнь его прервется здесь, но это просто потому, что так получилось, она — там, в тех местах, откуда он оторвался всего лишь сутки назад. И вот там… Он видит внезапно "брата" Канараке — тот выходит во двор из подвала мастерской.

— Как обстоит со шплинтами для подсвечника? — заметив озабоченное лицо "брата", спросил Сыргие.

— Мне сейчас не до них, — рассеянно ответил тот. — Ты чем-то расстроен? Что случилось? Где Йоргу? — Мы ждем тебя на утреннем молении, — невнятно пробормотал баптист.

Он почувствовал что-то неладное.

— Опять моление? Но со шплинтами все в порядке? Подсвечник понадобится очень скоро…

— Не знаю, не знаю, — благочестиво склонив голову, ответил Канараке. Стекла очков как будто удаляли от собеседника его глаза.

— Как это — не знаешь? — Волох с трудом сдерживал недоумение. — Или опять жалеешь палачей? Опять скажешь: "Они ведь христиане"?

— Мы ждем тебя на молении, — более твердо проговорил "брат".

— Но почему не хочешь объяснить… что все-таки произошло?

— "Солдат, поверни винтовку!" Это призыв к кровопролитию.

— А что делают фашисты?

— …"Оскверним святые храмы. Предадим хуле имя господа!" — не слушая его, стал бубнить "брат".

— С чего ты взял? Откуда такие слова?

— От вас, коммунистов. Вы их проповедуете. На словах — одно, зато в листовках — совсем другое. Хотите извести верующих, в первую голову — монахов.

— Ты сам читал такую листовку? Тогда покажи и мне!

Он вернулся из подвала взбешенным. "Брат" Канараке в самом деле показал листовку, отпечатанную на ша-пирографе, — он, разумеется, мог быть только у подпольщиков. Содержание листовки полностью подтверждало слова баптиста, и было нелегко убедить его, что это работа провокаторов, если вообще не сигуранцы или гестапо. Но с какой целью сфабрикована фальшивка? Там черным по белому было написано: "Долой монахов!" Конечно, чтоб вызвать раздор…

Сыргие попытался отогнать воспоминания: ему столько нужно обдумать… Дождаться бы рассвета, а там… Полностью уничтожив листок, вынутый из конверта, он принялся рвать в клочья и сам конверт.

И снова стал разглядывать людей у костра. Со стороны картина казалась самой мирной: измотавшись за день, спокойно отдыхают у огня. Может, стоило бы поискать новое укрытие? Хотя бы просто спуститься с дерева и пойти куда глаза глядят, только бы подальше от них. В конце концов, можно ведь и встретиться с кем-нибудь — лесником, охотником, партизанами. Разве это исключено?

Он услышал, как часто, гулко забилось в груди сердце. Попытаться убежать, рискуя быть схваченным, или же избежать риска до рассвета? В любом случае нужно держать себя в руках. Это прежде всего. Но почему не видно собак? Куда они пропали? Сейчас все зависит от того, по-прежнему ли с ними собаки.

На конверте ничего не написано, — значит, можно скомкать его и отбросить куда-нибудь подальше. Собравшись с силами, он резко отшвырнул в сторону шершавый комок бумаги — упав на землю, он издал легкий шорох, напоминающий шелест крыльев. И сразу же на этот слабый, еле слышный звук откликнулась собака. Правда, только настороженно вздыбилась, пытаясь вырваться из ошейника. Беспокойство собаки разбудило кого-то из спящих. Но овчарка быстро успокоилась, человек раздул огонь в костре и снова лёг на землю… Все осталось по-прежнему. Только мысль о том, чтобы убежать, пришлось отбросить.

Внезапно он остро ощутил безмятежный покой ночи: казалось, только в эти мгновения все вокруг полностью погрузилось в тишину, так что можно было явственно услышать дыхание спящего леса.

"Не умру, ни за что!" — пронеслась в голове мысль, положившая конец прежним опасениям. Пора осмыслить происходящее, уяснить, почему они ничего не предпринимают, что означает этот мирный сон у тлеющего костра И как, в конце концов, развернутся события дальше.

На заре, как предупредила тогда, в его каморке, Илона, он встретился с Зуграву. Тот был в хорошем настроении, выглядел бодро, по-военному подтянуто. Он взял Волоха за руку — прямо тут же, на улице, и непринужденно, нисколько не таясь, даже не понижая голоса, сказал:

— Держись увереннее, парень, не опускай голову. Не забывай: мы у себя дома! Это во-первых… Во-вторых: срочно передавай дела, которые связывают тебя с этим городом. Вот так… Между прочим, с какой-то частью людей я уже в контакте. Не сердись — не было времени поставить в известность, торопят события… Подробности дела тебе должна была сообщить Илона… А теперь скажи, пожалуйста, чья это работа — крушение поезда с гитлеровскими солдатами? Впрочем, по глазам вижу: ты ничего не знаешь… Даже понятия не имеешь!