Илона с напряжением ловила глухой перестук ботинок, пока наконец не подумала, что этот жандарм — кто бы он ни был — ни за что не сможет нарушить своей размеренной ходьбы, даже машинально изменить ее направление. "Если остановится хоть на секунду — больше не сдвинется с места".

Потом ей велели встать, повели в кабинет, к шефам. Там снова окружили, стали допрашивать. Говорили на какой-то смеси языков: румынского, венгерского, немецкого. Задавали вопросы быстро, стремительно, чтоб не успела опомниться…

— С какой целью?

— В чем она заключалась?

— Имя убежавшего?

— Кто направил?

— Откуда засланы?

Она ошеломленно озиралась. Старалась экономить силы, понимая — впереди ждут пытки.

— Мы имеем все основания немедленно расстрелять тебя, — сказал наконец старший из немцев. Потом добавил: — Вернее, вас обоих.

"Значит, его тоже схватили? — забилось в груди сердце. — Хоть бы успел уничтожить пакет!"

— Однако законы третьего рейха позволяют расстрелять только тебя, — начал объяснять офицер. — Что же касается ребенка, которого носишь, то он имеет право на жизнь. В соответствии с законом, беременную женщину казнят после родов.

"Зачем же плакать, господи?" Нужно утереть слезы, но она не может поднять руки. Всю жизнь презирать слезы — и вот теперь плакать перед фашистами! Как будто в самом деле ее осчастливило великодушие их законов… Ненавистные женские слезы! Она пала в своих глазах, этими слезами унизила достоинство коммунистки!

"Но почему, почему рыдания душат горло?" Она не знала, не могла решиться ответить на этот вопрос. Да и какое значение имели слова, что они могли объяснить? Ее подвели к столу, и какой-то тип снова стал оглушать градом вопросов. Она даже не сразу поняла, на каком языке он говорил. Какая-то странная, невразумительная смесь. Вон как сближает чинов из военной полиции ее арест! Истинное братство палачей — венгерских с немецкими и румынскими…

— Герр прокурор говорит, что благодарить надо не его, — надоедливо тянул писарь. — Благодарить следует германское правосудие. Если можно с полным правом сделать пиф-паф для айн персон, то нихт стрелять цвай!

Допрос возобновляется. Снова те же самые вопросы.

Настала очередь пыткам.

И только одно в ответ — молчание.

— На сегодня хватит!

— Ее тактика ясна: прикидывается немой, — замечает кто-то.

— Хочет испепелить презрением, ха-ха-ха! — веселится другой, наиболее опытный в таких делах, — Я их перевидал на своем веку, еще с довоенных времен…

— А кто не перевидал? — возражает еще один. — Забастовки: сначала отказываются от хлеба, потом от воды…

— "Глухонемым", — снова подхватывает "опытный", — лучше всего развязывает язык электрический ток. Одно из лучших, безотказных средств! Если, конечно, применять со знанием дела… очень активизирует память. Вспомнит даже вкус материнского молока.

— Но откуда в этой дыре возьмется электричество? — спросил человек, форма которого напоминала гусарский костюм времен императора Франца-Иосифа: он был в лакированных сапогах, белых перчатках, с саблей на боку, в кепи и расшитом галунами мундире.

— И как его применять, что-то не представляю? — заинтересованно спросил другой.

— В общих чертах довольно просто. Подключаешь объект допроса к системе освещения. И все… Не ясно? Надеюсь, приходилось вставлять вилку в розетку, когда включаешь, например, приемник. Приходилось? Ну и как — играет, если включишь в сеть? Играет! Вот и весь метод.

Оглушительный хохот вывел Илону из обморочного состояния. Кто-то протянул ей стакан с водой, но она не дотронулась до него. Как бы там ни было, все эти офицеры, следователи, прокуроры, старавшиеся превзойти друг друга в описании "методов" и "средств", казались ей нелепыми и смешными. Возможно, чувство это возникло оттого, что она не могла теперь различить, каким голосом говорит один, какое лицо у другого, например, у того же специалиста по электричеству. Все они, точно в тумане, расплывались перед глазами, только по-прежнему стоял в ушах размеренный стук шагов часового…

Значит, ее снова бросили в камеру? Но она даже не помнит, когда это было. А если и эти шаги только мерещатся ей? Если от пыток все в голове смешалось? Шаги солдата хотя бы не беспокоят, не раздражают ни слуха, ни зрения. Промелькнул даже смутный обрывок мысли: не подстроить ли дыхание под их равномерный ритм, — возможно, станет немного легче, потому что сейчас страшно жжет тело и холодный, липкий пот, заливающий ее, только усиливает боль. Впрочем, это может быть и не пот — кровь… Хорошо, что не пылают глаза. Ох нет — они пылают, только бы оставались сухими, сухими!

Цок! Цок! Цок! — барабанными ударами звучат шаги часового.

— Ион, эй, Ион! Часовой поста номер один! — раздается властный окрик; похоже, это снова голос плу-тоньера. — И он, в могилу бы тебя вместе с отцом-матерью! Почему не откликаешься — уши заложило? Подойди ко мне, ну! Живее, живее! Сначала проверь запор. Ближе, ближе! Теперь отвечай: тебя устраивает хлеб, который дают здесь жрать? Хлеб, понимаешь, кеньер?

— Так точно, господин плутоньер, устраивает! — еле слышно ответил солдат.

— А военная служба?

Солдат молчит.

— Как стоишь перед старшим? Смирно, ну! Не успел отоспаться? Спишь на посту? В шинели, с винтовкой. Я тебе вобью в голову устав… Отвечай: устраивает военная служба?

— Так точно, господин плутоньер, устраивает!

— Почему ж тогда не отзываешься? Насколько мне известно, тебя зовут Ион, не Янош? Ион, да? Почему отворачиваешь лицо? А ну: кругом! Налево! Вот так… Равняйсь! Я из тебя выбью штатский дух! С ног будешь падать… Отправляйся на пост! Подожди: как положено отвечать солдату на приказание старшего по чину?

— Слушаюсь, господин плутоньер!

— То-то… Попробуй только забыть собственное имя! Ложку ко рту забудешь поднести…

Насколько поняла Илона, плутоньер теперь подошел вплотную к солдату, потому что голос его едва доносился до камеры.

— Что-то я начинаю подозревать, будто тебе жаль ее. Неужели сочувствуешь диверсантке? Живьем на тот свет отправлю! Привяжу к дереву и заставлю подыхать на ногах. Пускай жрут муравьи! Еще чего придумал — жалеть большевичку! — Он говорил глухим, злым шепотом, чтобы слышать его мог только солдат. — В скором времени доставят и кавалера, если уже не доставили, — самой небось скучно. И поставят рядышком к стенке. Барышню видел, как разукрасили — будто невесту к свадьбе! За ним тоже очередь не станет… Или же и ты хочешь пойти вслед за ними?

Плутоньер сделал было несколько шагов, однако передумал, снова подошел к солдату. Опять принялся отчитывать, подавать все новые команды: "Кругом! Смирно!" — пока наконец не успокоился.

— Дежурный капрал! — крикнул он в заключение. — Немедленно заменить этого осла на первом посту!

Илона корчилась на полу, стараясь не потерять сознание.

— Камарад, камарад! — шепнула она, из последних сил поднимая голову. Как ей хотелось встретиться глазами с часовым. — Камарад!

Неужели не слышит? Но вместе с тем пока еще не доносятся шаги заступающих на пост… Не слышит! Опять принялся вышагивать, точно маятник. Хотя нет, нет, шаги становятся тише.

— Янош…

Только в эту минуту солдат остановился, приняв стойку "смирно".

Илона проговорила несколько слов по-венгерски. Солдат слушал, застыв на месте. В глазах у него загорелись тревожные искорки. Илона выдавила еще несколько слов, Янош понимающе кивнул головой и быстро отвернулся, принявшись все так же равномерно вышагивать за дверью: донесся четкий, оглушительный топот сапог. Строевым шагом подходила смена.

Последним напряжением сил Илона вытянула руку — как будто хотела помахать кому-то на прощание — и шевельнула пальцами, показывая в сторону леса. Потом опустилась на пол, бессильно откинув голову.

Он бросил Илону, оставил на виду у своры фашистов, даже не успев закопать парашюты, не ослабив туго перехватывавшие грудь ремни. Оставил, отдал в руки врагам, потому что малейшее промедление означало бы и самому стать их добычей. Тогда они обнаружили бы конверт.