— Да, это у меня есть. В противном случае я, наверно, так бы не говорила. Но почему ты все время на ногах, как будто гость в собственном доме? — Она только теперь заметила, что он все еще стоит у порога, подпирая дверь. — Проходи, садись возле меня. Не съем, представитель мужской половины человечества!

Сыргие присел на краешек лежанки.

— Работа, борьба… — проговорила она. — Если бы быть тверже камня… Только где уж мне! Вам, мужчинам, другое дело… Вас не подстерегают минуты слабости…

— Ничего не понимаю! — Он в самом деле не мог понять, о чем она говорит. — С чего ты взяла, будто, например, я сильнее тебя?

— …как и всякая женщина на свете, — продолжала она, — мечтать о том, чтобы стать матерью… — И вновь, будто одержимая навязчивой идеей, повторила последние слова. — Как видишь, я сразила тебя наповал.

Соскользнув с дивана, она быстро посмотрела на часы, потом даже сверила их с часами Сыргие, слегка отвернув рукав его рубашки, и одним прыжком оказалась у двери, взявшись рукой за задвижку.

— Подожди! — крикнул он требовательно. — Нельзя, Илона! Неужели не отдаешь себе отчета?.. С тех пор как ты пришла…

— Вполне отдаю себе отчет. Только, видишь ли… Мне вообще не нужно было приходить… Сама же недооценила свою слабость… — И робко улыбнулась. — Ну ладно, забудем… Вернемся к деловому разговору. Как ты знаешь, предвидятся существенные перемены. Тебе нужно встретиться с человеком, которого, кстати, ты отлично знаешь и который так же знает тебя… Только…

— Очень хорошо. Как раз об этом я и хотел спросить: дело не терпит отлагательств…

— Только мне совсем не жаль, что однажды ты и меня увидел в минуту слабости. Да, да… Ангел вылеплен из глины… Возможно, ты даже не понимаешь, что это значит. Не потому, что лишен душевной тонкости, нет… Тут особый случай. Ну ладно, хватит об этом. — Она стала неторопливо отодвигать задвижку.

— Мне передавали: лучше всего, если ты покажешь его завтра на рассвете. — Волох посмотрел на подернутое ночным мраком окошко. — Может, все-таки останешься, Илона?

— Разочаровали охи и ахи, теперь решил пожалеть, так, что ли? Не стоит принимать всерьез. Не хочется сегодня быть грозной, суровой Илоной, какою вы все знаете меня. И как ты думаешь, почему? Потому что наши все решительнее громят врага! По крайней мере, я сама так объясняю свое состояние. — Внезапно она задорно, по-молодому рассмеялась: как будто освободилась невзначай от всех забот и тревог. — Во многом виновата и праздность. Есть и еще один виновник: ты! Не веришь? Меня бы, несомненно, арестовали, если бы твое предупреждение хоть ненадолго опоздало. Но ты вовремя передал разговор с этим Кыржэ, и сигнал подтвердился. Они слишком много узнали… И вот теперь меня отстранили от дел, выслали из Кишинева. Что еще остается, как не рассуждать. Хоть о том же счастье материнства?

Она слегка подтрунивала над собой.

— Может, останешься, Илона? — Волох потянулся к ней рукой. — Куда идти в глухую ночь — посмотри, скоро начнет светать…

Он говорил с такой сердечностью, что она даже и не знала, как отвечать. Потом все-таки нашла ответ — произнесла неторопливо, с расстановкой:

— Я не знаю, смогу ли прийти завтра на рассвете. Но ты должен быть на месте, — торопливо добавила она, — и завтра, и послезавтра. Там же, где ждал встреч со мной…

— Ну хорошо, а пароль? — вспомнил он в последнюю минуту.

— Не нужно, придет Зигу.

— Зигу? Зуграву? Откуда он взялся? Значит, жив?

— Да! Я ухожу.

Она снова стала открывать дверь, но он остановил ее.

— Почему ты так нахмурился? — удивилась и, похоже, обрадовалась Илона, ощутив, как крепко сжимает он ее руку.

— Сейчас скажу, — решительно, очень непринужденно ответил он. — Я не хочу, чтоб ты уходила. И не отпущу тебя.

— Это несерьезно, послушай…

— Ничего не хочу знать.

Он наклонился, взял ее на руки и отнес назад, в комнату. Подойдя к лежанке, заменявшей ему кровать, бережно уложил на постель.

Она затихла, однако, когда он нагнулся и стал снимать с ее ног туфли, попыталась подняться. И тут же снова повалилась на спину.

Волох снял туфли, затем стал осторожно раздевать ее.

Она не шевелилась. Он оголил ей плечо — теплое, девичье, ласково дотронулся губами и внезапно ощутил, что внутри у него словно бы оттаивает что-то, бывшее до сих пор наглухо закрытым и о чем он даже не мог подозревать в их первую встречу, когда так же целовал ее, спящую, в плечо. Тогда он еще не сумел бы объяснить своего чувства, не объяснил бы и не оправдал…

— Лампа, глупый, лампа! — еле выдохнула она.

— Пусть горит! — отчаянно, не скрывая вспыхнувшего чувства, проговорил он. — Я так соскучился по тебе…

— Не хочу! — Она вырвалась из объятий, приподнялась. И — поразилась его взгляду. Нет, нет, ей никогда уже не убежать от этих глаз. — Не смотри, не хочу… — умоляюще проговорила она, прижимая его голову к груди.

К великой радости сестры Параскивы, нынешним днем "братья" остались на сверхурочную работу. Правда, не все, некоторые… Канараке, нацепив очки и засунув за ухо карандаш, долотом вырезал на пластинке буквы, которые, если провести краской, должны были составить фразу: "Антонеску хочет втянуть в войну бессарабцев!" Правда, он вырезал буквы не по очереди, одну через другую… Черным на белой стене будет очень хорошо читаться…

Вот появился откуда-то Хараламбие, со своей толстовской бородой. Бравый, представительный, с голосом, которым только читать проповеди с амвона… Еще бы рясу и клобук, и вполне можно принять за архиерея. Правда, он несколько теряет в импозантности из-за тяжелого короба за спиной, в котором гремят старые консервные банки, собранные для переработки. Но, едва появившись в мастерской, он с грохотом бросает короб на землю.

Йоргу.

Иоргу — тщательно подстриженная бородка, жилет поверх рубахи, какие носят на вечерках парни. Молодит его даже лысина на макушке. Видный человек Йоргу и красив — с белым, без единой морщинки лицом. К тому же благочестивые, смиренные глаза святого, озабоченного скорее небесными, нежели земными делами… Он слегка прихрамывает и потому освобожден от фронта… Навалившись грудью на небольшой коловорот, он сверлит крохотное, с булавочную головку, отверстие на каком-то желтом латунном бруске, с виду напоминающем светильник…

— И трубку получил, и шплинты? — не отрываясь от работы, спрашивает Волох. — Все в порядке?

— Получил и тут же передал, но только одну трубку. — Он показывает рукой куда-то в сторону, где у самой двери работают двое молчаливых, углубленных в свое дело рабочих.

Когда заходишь в подвал, то дверь прикрывает их, зато они хорошо видят каждого входящего. Более того, если они не посторонятся, то в мастерскую вообще нельзя будет войти.

— Но как все-таки обстоит со шплинтами? — снова спрашивает Сыргие, озабоченно глядя на часы.

— Продвигается, — отвечает сосед. — Уже почти готовы. А тебе еще долго мучиться?

Волох, с гаечным ключом в руках, изо всех сил старается отвинтить заржавленную гайку с болта. То и дело поглядывая на часы, он все более и более хмурится.

— Полей немного керосина — может, сдвинется, — советует сосед.

— Исключается.

— Тогда попробуй двойным ключом.

— Не люблю, слишком велик — бросается в глаза…

Обливаясь потом, он наконец отвинчивает гайку и тут же, пользуясь тем, что сосед не смотрит на него, достает из-под верстака два куска железнодорожного рельса, соединенные между собой взятыми на гайки болтами, также давно проржавевшими, зажимает один за другим на тисках и снова начинает орудовать ключом.

Часовая стрелка безжалостно движется вперед.

Из глубины доносится жужжание шлифовального станка, сопение горна. Выплывают еще какие-то силуэты, едва различимые в полумраке подвала.

— Эй, Канараке, орлиный взгляд, бросай под лавку свои очки! Сегодня уже не явится ни один инспектор брать тебя в армию, они теперь сами рады унести домой не изрешеченные пулями задницы!