Вот и София Николаевна идет в свою библиотеку. Еще издали машет рукой ученикам. Походка у нее легкая, упругая, словно ее радует каждый шаг, и снежинки не просто падают, а танцуют вокруг нее. Физрук выпрямляется, легонько пружиня на носках. Его смуглое лицо, еще сохранившее летний загар, становится детски ясным и мечтательным. Он всего лишь на пять-шесть лет старше своих учеников… Ребята, сразу притихнув, накидывают на плечи гимнастерки.

— Что было дальше с Алешей? — внезапно начинает Сергей и задумывается. — Ну, я вам уже говорил, паренек был проворный, быстрый, никогда не уставал. Любил бродить по полям, холмам и горам, лазить на скалы. Глядеть сверху, как текут реки. Забираться на отвесные вершины, куда не ступала нога человека, лишь для того, чтобы сорвать под камнем первый подснежник. Спускаться в долины и пропасти, чтоб освежить губы родниковой водой.

Физрук смотрел куда-то вдаль, подбирая необычные слова, которые в это утро казались ему самыми верными. Ни за что не стал бы говорить так при взрослых.

Ребята застыли, слушая, а он продолжал:

— Однажды на закате, когда Алеша подымался по заросшему лесом склону, он услышал гул, словно грозивший разрушить гору. Парень бросился в ту сторону, и — странное дело — чем ближе, тем глуше становился гул, ровнее. Алеша ускорил шаг и, пробившись сквозь чащу, замер от удивления: из расщелины скал низвергался в пропасть водопад. Он повисал прозрачной стеной, сквозь которую виднелось черное подножие скалы, покрытое трепещущим зеленым мхом. И вдруг Алеша заметил олененка. Олененок, вытянув шею, коснулся губами воды. Алеша невольно шагнул к нему, но в тот же миг…

Физрук умолк, увидев заместителя директора. Каймакан подошел, подал ему руку и, одним взглядом охватив всех учеников, поинтересовался графиком занятий. Выслушав ответ, он отметил что-то в своем блокноте, добавил: с завтрашнего дня группы учеников будут посменно работать на строительстве новой школы и Сергею придется подсократить программу. Потом, увидев кого-то, повернулся на полуфразе, извинился и ушел.

— «…но… в тот же миг…» — как зачарованный повторил Котеля, пытаясь связать нить прерванного рассказа.

— А дальше?

— Вот здорово! Как в книжке!

— Почему в книжке? Это же чистая правда! Все так и было! — вскинулся внезапно Хайкин.

— Вы лично знали Алешу, правда, Сергей Сергеевич? — сказал Котеля, глядя на физрука с огромным доверием.

— Когда ж он учился, если все время бродил? — усомнился Пакурару.

— А вот узнаешь! — сказал Хайкин.

Но Сергей озабоченно глянул на ручные часы.

— Хватит на сегодня… Ну что вам еще сказать? Олененок попил воды и был таков, — сказал он, и ребята поняли, что настаивать ни к чему. — А теперь, Хайкин, твоя очередь прыгать!

Вперед вышел паренек лет пятнадцати, с копной черных волос над смуглым лбом — одни колечки да завитушки.

— Ну, смелее, Негус!

Хайкин рванулся с места, но, когда в самый раз было прыгать, затоптался перед «кобылой».

— Давай, Миша! — крикнул Вова Пакурару. — Какого черта! Абиссинский негус и тот бегает лучше!

Послышались смешки, но физрук жестом восстановил тишину. Движением плеча он опять поправил пиджак.

— Подойди-ка сюда! Иди, иди, Миша!

Курчавый шел медленно, обиженный и нерешительный. Колосков терпеливо ждал. Когда Миша подошел, Сергей сбросил пиджак. Ребята восхищенно смотрели на его гибкое, мускулистое тело, на его выправку спортсмена. У него были светло-голубые с искоркой глаза. Ребятам нравился и его приплюснутый нос, они находили его великолепным. Нос боксера!

— За мной! — сказал физрук. — Приготовиться…

Он дал команду и побежал первым, красиво, легко, словно не касаясь земли. Хайкин, напротив, втянул голову в плечи и бежал изо всех сил, тяжело дыша. И, неожиданно рванувшись вперед, странно и неуклюже подпрыгивая, обогнал физрука. Ну, раз так, то и Сергей прибавил шагу, но вдруг споткнулся, потерял равновесие и растянулся на земле. Ребята смущенно переглянулись, кто-то испуганно вскрикнул, послышался резкий, короткий смешок Вовы Пакурару. Все подбежали к упавшему.

А Хайкин с ходу перепрыгнул «кобылу» и, оглянувшись на ребят, бросился в сторону мастерских.

Сергей поднялся сам. Озабоченно посмотрел на окна училища и быстро отряхнулся.

Ребятам было тяжело. Пустой рукав Сергея был так искусно спрятан, тело его было таким ловким, что они на минуту забыли, что у него нет руки…

Весна!

Каждый чувствовал ее приближение по-своему. А Ион Котеля и вовсе сгорал от нетерпения. Он вскакивал затемно, прижимался лбом к темному окну и всматривался в слепую ночь. Что он мог увидеть?

Но, значит, видел что-то. Торопливо одевался и выбегал. До того, как вставали его товарищи, он успевал обегать всю окраину, выходил в поле. Жадно вглядывался в зарю, которая пылала где-то далеко, над проселочными дорогами, над колодезными журавлями, нежными озимыми, суковатыми орехами в садах, оголенными сливами, которые не сегодня-завтра раскроют почки…

Он чувствовал, как из-под снега вот-вот проглянет черная, как деготь, земля. Люди выйдут в поле с плугами, тронутся тракторы, оставляя позади себя дымок сгоревшей солярки. Он уже улавливал этот запах, смешанный с сыростью земли, навозом и парным молоком. Такой знакомый запах…

Котеля вглядывался в полоску полевой земли, еще заснеженную и промерзшую, и ему мерещилась его родная Котлона. Желтый холм с цветами на затоптанных овцами тропинках, тихий пруд в долине, несколько глухих улочек, которые, когда спускаешься к ним, ныряют каждая в свой овраг. Двор, окруженный летом акациями и зеленым терновником, а зимой высоченными сугробами. За воротами новый сарайчик, плотно сплетенный из хвороста и обмазанный только до половины, в глубине двора старая мазанка с подпорками с трех сторон, с изъеденной временем камышовой крышей.

Он вспоминает…

Отец копил по грошику, чтоб купить волов. Собирал год за годом. Во всем себе отказывал, из кожи вон лез. Ходил в латаных и перелатанных постолах. Хлеб не держался в доме дольше рождества. Каждую осень отец шел на озеро, нанимался резать камыш. Зимой там же лед колол. Возвращался поздно ночью, в насквозь промерзшей одежде. Мать встречала его на пороге, чтобы раздеть, разуть. Всю ночь сушила одежду и портянки. Лежа на печке, отец кричал ей:

— А ну-ка, подай сюда, Надика, кисет, выкурю и я цигарку!

Но он говорил это понарошку. Ионика знал, что отец и курить бросил, чтобы собрать лишнюю копейку. В кисете он хранил теперь свои сбережения. Каждый день пересчитывал дневной заработок, клал его в кисет, снова пересчитывал все деньги. Он раскладывал и сортировал их на расстеленном коврике. Бумажные леи клал в одну сторону, монеты — в другую. Мелочь складывал отдельно. Он пересчитывал не спеша, бормоча про себя, словно боясь, что его услышат. Только матери он доверял. Но и она все это время стояла молча, опустив глаза.

— Волов, может, не под силу нам купить так сразу, — рассуждал отец, — но пару бычков я все-таки приведу тебе во двор, Надика. Тогда запрягу бычков и буду возить лед в город, на фабрику этой… как ее?.. газированной воды. — Отец задумывался. — Спервоначалу им туго придется в ярме. Ничего… Корму побольше, а груз полегче. С ними ухо востро держи. Пока не вырастут, не окрепнут… В конце концов, в гору можно и плечом подтолкнуть… Да, и хлев им нужен, Надика. Не будут же бычки стоять зимой во дворе, на ветру…

Мать смиренно выслушивала его, молчаливая, озабоченная.

Ионику же убаюкивал тихий, мечтательный голос отца. А когда он просыпался утром, отца уже давно не было, он уходил затемно.

Ионика влюбился сначала в волов. Потом в бычков. Он часто засматривался на чужих волов и бычков, а своих представлял себе куда красивее, не рабочей скотиной, а нежными, тонконогими телятами с милыми влажными мордашками и шелковой шерстью. Они часто мерещились ему во сне, ему слышалось их тонкое мычание. Иногда он протягивал руку, чтоб погладить их…