— «Константин Пержу», — прошептал он одними губами.
Его профсоюз. Его имя и фамилия. Он человек среди людей, может смотреть прямо в глаза своим бывшим товарищам по работе и безработице.
Он уже не на хлебах женщины. Нет. Многое переменилось. Даже если б и хотела Мария, теперь неоткуда таскать бочонки и торбочки. Наверное, случилось что-то с тем зажиточным тестем в селе. Костаке не знает, что именно. Видел лишь, как Мария вернулась с пустыми мешками. С той поры и не ходит на село. И к базару остыла. Торговать-то нечем.
Целыми днями Мария молчит. Потемнела лицом. Ходит неслышно, но беспокойно, будто ждет какой-то беды. Прячет глаза, словно не решается взглянуть мужу в лицо.
И в эту ночь, открыв ему двери, Мария сейчас же ушла в комнату и молча забралась под одеяло. Теперь Пержу почти не ощущал ее присутствия. Он вошел в сенцы, где была его постель, уселся за прислоненный к стене столик и поправил в лампе фитиль. Он достал билет, положил его перед собой на стол и сидел, глядя на желто-зеленый свет лампы. Внезапно поймал на себе взгляд Марии. Он увидел униженный, потерянный, слепой взгляд женщины, готовой упасть к его ногам, просить пощады.
Костаке вздрогнул. Бросился к жене и схватил ее за плечи.
— Что с тобой, Мария? — испуганно спросил он.
— Костаке! — тихо шепнула она. — Пришло твое время, Костаке. Да? Тебе хорошо. Ты рад…
У нее задрожал подбородок.
— Я не оставлю тебя, — неожиданно сказал Пержу, сказал словно себе самому. — Ты слышишь меня? Опомнись. Ну, перестань наконец! Не плачь, — смущенно сказал он. — Я не уйду от тебя.
Мария с надеждой взглянула на него. Она крепко смежила веки, подавляя слезы.
— Тебе хорошо… Да… Надень завтра новый костюм, — сказала она примиренно и вдруг вспомнила: — Но чего пристал к тебе, как репей, этот оборванец Рошкулец? Что ему надо? Мало того, что раньше жизни из-за него не было! Таращился на каждый кусок, который ты клал в рот, словно это ты у него отнял. У этой рыжей собаки злые глаза и черное нёбо. Весь вечер тарахтел тут у меня над головой: дескать, я тебе вроде тормоза. И что я научила тебя пить… Перед собранием он почуял, что от тебя вином попахивает. И какое ему дело, что я торговка! Чтоб я, мол, пришла в артель, научилась ремеслу, стала бы, как он сказал, сознательной… Какое ему до меня дело? Лучше бы о своей беспутной жене подумал! Недаром она бросила его с двумя байстрюками[4], сбежала с акробатом…
Когда она умолкла, Пержу осторожно опустил ее голову на подушку, посидел немного рядом, затем поспешно вышел во двор, на морозный ночной воздух.
О, как длинны эти зимние ночи… Как хорошо, что все дни заполнены работой…
Нет, он не притронется больше к тем сапогам и костюму. Никогда!
На другой день он домой не вернулся. Переночевал в мастерских. Там его на рассвете нашла Мария. Она бросилась ему в ноги, ловила руку мужа, чтоб поцеловать.
Она умоляла простить ее, дуру, за спрятанные сапоги, вернуться домой, а он, стоя над ней, глядел почему-то на сбитые и стоптанные каблуки ее туфель.
Так, на коленях, застал Марию Петрика Рошкулец. Он приказал ей встать и идти по своим делам. Пообещал ей, что вечером же ее муж будет дома. А Мария, зареванная, все стояла на коленях и старалась поймать руку мужа.
…Кончилась зима. Пришла и ушла весна.
Не любил Пержу Марию, ничего не мог с собою поделать. Иногда казалось — лучше соль рубить на каторге, уйти на край света, только не жить с ней. Ее собачья привязанность вызывала у него отвращение и к ней и к себе, постоянно напоминала ему о прежнем позоре. И что у нее за жизнь с ним? Другая давно бы выгнала — так нет, она все стерпит. Лишь бы муж был. Она ему не пара. Да. Но он жалел ее. Его приводила в отчаяние эта растущая жалость, а Марию делала еще невыносимее. Хоть бы у него была причина, — скажем, полюбил другую женщину. Так нет. Он никогда больше не женится, хватит. Бросит Марию — и все. Нельзя иначе…
Началась война.
Получив повестку из военкомата, Пержу почувствовал облегчение. Будто камень с сердца свалился. Другие ходили мрачные, встревоженные, а Костаке набил до отказа карманы папиросами, благосклонно протянул Марии руку на прощание, сказав, что уходит на фронт. Его не тронуло, что она вся замерла, широко раскрыв глаза, будто не понимая, о чем идет речь, — и ушел.
В здании военкомата все кипело, и в море голов Пержу вдруг заметил знаменитую кепку Петрики Рошкульда. С трудом он пробился к нему.
— Здравия желаю, товарищ Рошкулец! — сказал Пержу, по-военному отдавая честь. — Вот что, товарищ Рошкулец, я тоже получил повестку и иду на фронт. Хорошо, что вовремя встретил тебя. Могу ли я сразу получить обмундирование и оружие?
Он почтительно протянул повестку и с лихорадочным нетерпением ждал ответа от своего начальства.
Но Петрика казался растерянным и не очень-то внимательно слушал его. Бегло взглянул на повестку.
— Сначала ты должен пройти комиссию, — ответил он без воодушевления.
Хотел уйти, потом замялся.
— Скажи-ка, у тебя хорошее зрение?
— То есть как? — не понял Пержу.
— Далеко видишь? В цель попадешь?
— Само собой, я ведь…
— Ладно, ладно, — быстро согласился Рошкулец. — Гляди только, не прикладывайся к стаканчику… А Мария что? Остается? Или эвакуируется?
— A-а… — смущенно протянул Пержу. — Мария…
— Правильно, — сказал Рошкулец, словно услышал ответ. — А этого прохвоста Цурцуряну ты не встречал? Нигде не могу найти его, бродягу…
— В самом деле, где он? — удивился Костаке. — Давненько я не видал его.
Рошкулец усмехнулся в усы.
— Как-то раз я показал ему кончик рогатки, и соколик улетел, перепуганный насмерть. Наверное, вбил себе в голову, что его ищет милиция. Прячется в какой-нибудь щели. А ведь нечего ему, дурню, бояться. Он же и крошки-то не взял…
Рошкулец приподнял козырек кепочки и посмотрел на красноармейцев, стоящих у военкомата.
— А фашистов мы побьем, так и знай. Жестоко побьем. Здесь — мы, в Германии — рабочие. Недолго осталось Гитлеру… А теперь прощай, браток, я тороплюсь на эту чертову комиссию. И кто только ее выдумал! — Он натянул кепку на самые глаза. — У меня тоже хорошее зрение… Как думаешь, попаду я в цель? Попаду! Эх!.. — ответил он сам себе, удаляясь бодро и решительно, но сразу было заметно, что его что-то мучает.
Потом видел его Пержу мельком ночью на вокзале. Рошкулец терся возле эшелона. Был он очень странно одет. Поверх куртки военная шинель, а голова не покрыта, и это было странно, на него не похоже. Пержу не привык видеть его без кепки. Сам он и все его спутники были в новеньких пилотках со звездочками.
Впервые Петрика что-то потерял в его глазах, словно стал ниже чином.
— Привет! Ты прошел комиссию? — спросил Костаке.
— Какую комиссию? — вздрогнул Рошкулец, на этот раз совсем скосив глаза.
— Ты же недавно говорил…
Но тут людская волна подхватила Пержу, и он потерял Петрику из виду. Он вновь встретился с ним лишь на рассвете следующего дня. Они уже были в вагоне и вдруг услышали шум. Сонные бойцы схватились за оружие. Те, кто лежал на верхних полках, соскакивали, чтоб посмотреть, в чем дело.
После того как все успокоились, Пержу увидел Петрику. Дежурный, крепко держа его за воротник шинели, рассказывал сержанту, как наткнулся на него. Он, дескать, давно его заприметил, следил, как тот пробрался в вагон, и схватил как раз когда он пытался забраться под скамейку. Кто он такой? Почему наполовину в гражданском? С какой целью он проделал все это, с какой целью?
Рошкулец молчал.
Только когда сержант при обыске наткнулся на его гражданские документы, Рошкулец попытался что-то сказать. Но военный не стал разговаривать с ним. Он засунул ему в карман документы, вытащил из-за пазухи кепку с мятым козырьком, нахлобучил ее ему на голову и, пользуясь тем, что эшелон остановился возле какой-то станции, приказал дежурному высадить Рошкульца. Не выпуская из рук ворота шинели, боец подтащил обмякшего Рошкульца к двери вагона, легонько поддал коленом…
