Их жизнь текла ни шатко ни валко, со дня на день. Пержу радовался, что сыт, одет и над ним не каплет. Плевать ему было на сплетни о Марии, — как, мол, она из деревни в город перебралась. Это ее дело. Пержу отсыпался. Спал днем, спал и ночью. А Мария только и заботилась о муже, никакой работы от него не требовала. Продолжала таскать из села мешочки с мукой, торбы с брынзой. Изредка приносила и бочонки с вином — лишь бы угодить Пержу. Она была ему благодарна за ласку.

Когда же Пержу всласть отоспался, его стала мучить совесть: как это так, он, здоровенный мужчина, превратился в нахлебника… Он избегал своих бывших товарищей по работе и особенно — по безработице. Часами валялся в постели, но сон уже не приходил к нему. Чувствовал, как наливается на глазах, округляется, розовеет, как поросенок. Он стал противен сам себе. И все чаще его мысли сводились к одному: надо бросить Марию. Лучше спать под мостом, дохнуть с голоду. Ведь он никогда не любил ее.

А она любила. Любила его верно и преданно. Ради своей единственной бабьей любви босая отправлялась за десятки верст, таща на себе мешки, бочонки, торбы. Да, да, из своих грошовых заработков месяцами откладывала мелочишку, а справила все-таки ему дорогой городской костюм. Коверкотовый. Сама Мария надевала туфли только по праздникам, ему же купила хромовые сапоги. Пусть только он будет сыт и красиво одет-больше ей ничего не надо. Да, в любви Марии он не сомневался ни минуты. Но Пержу чувствовал — нет иного выхода, надо все бросить, бежать…

Тут подоспело освобождение Бессарабии в сороковом. Пержу получил наконец работу. Его приняли в новые мастерские «Освобожденная Бессарабия». «Получил работу» — это не те слова, которыми можно было бы выразить его состояние. Дел теперь у него было по горло. Новая власть приступила к капитальному ремонту водопроводной и канализационной сети. Техников не хватало, они были нарасхват.

Мастерские буквально осаждали, и Пержу жадно бросался то в одну часть города, то в другую. Он трудился без устали. Его повсюду искали, приглашали, просили. И вот настал день, когда он держал в руках первую зарплату. Первую! И в советских рублях!

Вчерашние хозяйчики и богачи ошалело носились с сотнями тысяч лей, не зная, куда их девать — то ли спрятать, то ли выбросить к чертям. А он, Костаке Пержу, получил уже вторую зарплату. В тех же советских рублях…

Он жил взахлёб, не замечая времени. Ушел в работу с головой, почти забыл о существовании Марии. Сперва слободка оглашалась по вечерам ее жалобами и упреками: где это он пропадает до ночи, домой не приходит вовремя? Она даже напомнила ему однажды с глазу на глаз, кем он был, когда она его подобрала на улице… Потом она отчаялась, и с тех пор Пержу не слыхал ее голоса. Да и он помалкивал. Понимал, конечно, что так нехорошо, все ждал, чтобы выпал денек посвободнее, — тогда во всем разберется, объяснит и покончит с этим тягостным сожительством. Но все откладывал, все было некогда — с зарей спешил на работу, а вечерами уходил на собрания.

Никогда не было столько собраний, как тогда. Даже выходные дни не обходились без них.

И вот Пержу пригласили на комитет и предложили написать заявление и автобиографию. На первом же собрании рабочих будет рассматриваться вопрос о его приеме в члены профсоюза!

При мысли о предстоящем собрании Костаке в пот бросало. Он загодя отпросился с работы, чтоб подготовиться, продумать, что и как. Дома он согрел воды, выкупался в лоханке и улегся на лавочке, стараясь унять свое волнение.

Мария привидением бродила по дому. Он слышал, как у нее валилось что-то из рук, разбивалось со звоном, слышал, как она в сердцах хлопнула дверью и ушла.

Пержу уже не раз участвовал в собраниях. Он знал, что каждый имеет право расспрашивать его подробно, а он, Костаке, должен отвечать на вопросы. Знал, что в члены профсоюза, как объяснил ему Петрика Рошкулец, пытались пробраться и бывшие эксплуататоры, штрейкбрехеры и другие подонки. Да. И другие подонки…

В комитете профсоюза был и он, Петрика Лупоглазый, как прозвали его прежде, когда его имя находилось в «черном списке» и его никуда не принимали на работу. Известный всем Петрика Рошкулец, который и тогда и сейчас знал и знает многое. Что ему делать, если Лупоглазый спросит его о прошлом — почему, например, он, Костаке, не попал в «черный список»? А что, если спросит его о жизни с Марией? Ох эти бочонки и мешки от тестя…

Пержу не то чтоб боялся. Любому он мог объяснить, как все получилось. Мог сделать это за стаканом вина или даже так, без вина… Каждому в отдельности, — пусть судит, как хочет. Но перед лицом всего собрания? Нет! Он не ответит ни на один такой вопрос. Пусть посмотрят ему в глаза и принимают, если хотят.

Пержу вскочил с лежанки, быстро оделся, хотел обуться, но нигде не нашел сапог. Перерыл весь дом — как сквозь землю провалились. Что делать? Попрыгал босиком по дому и испугался не на шутку. Куда же могли деваться его сапоги, именно сегодня, перед таким собранием? Наконец он вытащил из-под лавки топор, кинулся к сундуку Марии, взломал его и там нашел сапоги. Он выругался, с размаху вогнал топор в пол, обулся, глотнул вина из бутылки и выбежал из дома.

По дороге Пержу ощупывал свои горящие щеки, волновался и десятки раз повторял про себя все вопросы, которые мог поставить ему Петрика Рошкулец.

«Где это ты, товарищ, так отъелся?»

Помнил он, как Лупоглазый загнал однажды в угол Митику Цурцуряну.

По дороге Пержу, как нарочно, наткнулся на Рошкульца. Тот о чем-то спросил его, но технику показалось, что Рошкулец что-то слишком пристально всматривается, принюхивается к каждому его слову. Пержу пробормотал что-то в ответ, лишь бы отделаться. И затаил дыхание: как бы не учуял Рошкулец запаха вина, которого он хлебнул для смелости перед собранием…

Но собрание прошло благополучно. Петрика тоже сидел в президиуме. Он был в той же старой, засаленной кепке, которой кое-кто побаивался. Но глаза его словно смотрели в другую сторону. Он не задал ни одного вопроса.

Пержу был принят в члены профсоюза. Тут же ему вручили билет.

Он никогда не забудет того вечера после собрания. Трещал крещенский мороз. Воздух точно дымился. По переулку, что спускался к улице, на которой жил Пержу, детишки с визгом и криком катались на салазках. Пержу остановился и счастливыми глазами наблюдал за летящими вниз санками. Смеялся, когда переворачивался кто-нибудь, смеялся и так, без причины. Потом нагнулся и стал лепить снежок, чтоб охладить горячие ладони. Повертел его в руках, прицелился в мальчонку на другой стороне улицы и попал в него. Но тот, вместо того чтобы ответить тем же, посмотрел на него грустно и недоуменно. Пержу почувствовал себя виноватым. Он подбежал к нему.

— Что с тобой? Ты замерз?

— Были б у меня санки… — ответил малыш. — Хоть плохонькие, лишь бы санки…

Пержу заволновался. Он взял мальчика за руку и повел с собой в мастерские.

Обрагно Костаке тащил за собой на веревочке санки, которые наскоро смастерил из железа (эх, если б он мог сделать их из золота!). Его пассажир на ходу хватал снег, быстро лепил снежки покрасневшими, как огонь, ручонками, расплющивал их о шапку своего благодетеля.

— Но-о, лошадка! Вперед!

Переулок уже опустел. Тьма поглотила уже все домишки, и видны были только печные трубы — красивые кирпичные или горькие, вдовьи глиняные трубы, побеленные, закопченные, кашляющие сажей, коленчатые жестяные трубы, раскаленные легким пламенем подсолнечной лузги или ореховой скорлупы, трубы, проржавевшие от времени и дождей, потухшие, сквозь которые лишь изредка, поздно ночью, пробивался густой черный дым с запахом кизяка или кукурузных будыльев…

Вместе с мальчиком Пержу несколько раз скатился вниз на санках, потом отвел малыша домой. Возвращался по безлюдной улице. Было тихо. То тут то там собака тявкала на едва видный серп луны. Слободка спала. Давно Пержу ждал такой минуты. Он замедлил шаг. Остановился у фонаря на углу. Мелкие снежинки кружились в электрическом свете, как мошкара после теплого летнего дождя. Очарованный Пержу следил за ними, ощущая их нежные крылышки у себя на лице, на веках. Затем, чувствуя какое-то легкое опьянение, поднес руку к нагрудному карману, нащупал профсоюзный билет. Он вынул его и открыл первую страницу.