— Господи, не завидуй нашему счастью, — забывшись, прошептала Розалия, и ее крестница Виргуте не могла понять, почему тетушка проливает слезы. Ведь она уже давно кончила стихотворение про несчастную любовь Юрате и Каститиса.

Вечером того памятного дня Умник Йонас не пошел на сейм босяков, потому что политический климат в Клайпедском крае окончательно ухудшился. Розалия строго-настрого приказала ему дежурить дома, окунувшись в радиоволны, а сама бабью думу думала и молилась доброму богу, чтобы он не покинул Литву в беде. Скоро прибежала Виргуте готовить уроки, вся такая счастливая, потому что сегодня учительница Кернюте ей за стихотворение ксендза пятерку поставила и похвалила перед всем пятым классом, сравнив ее с Крауялисовой Евой... На радостях обвила она ручонками шею своей крестной и целовала, целовала без конца...

Ах ты, господи, думала Розалия, совсем неплохо, если б родилась и девочка, похожая на Виргуте. Ласковая, шустренькая, с глазками цвета льна. Выросла бы и стала учительницей, как Кернюте, которая сироте босяка пятерки не пожалела и доброго слова, сравняла с господским ребенком. Боже мой, как эта куропаточка по маминой ласке стосковалась! Милюте, ах, Милюте, почему ты в могиле, почему твои уши не слышат, как радуется доченька?..

— Да будет тебе! Заклюешь меня, дитя мое, — млела от счастья Розалия. — Я тебе не говорила, что стихи надо громко читать и чувства не стесняться? Скажи, ты зажмурилась, когда начинала?

— Учительница не разрешила, велела смотреть классу в глаза, когда читаю. Сказала, Майронис свое стихотворение для людей писал, а не для потолка.

— Правда. Великая правда. Когда я училась, этот ирод Анастазас говорил стихи, глядя в потолок... Сама видишь, ничего путного из него не получилось. Вшивый шаулис да и только.

— Ах, тетенька, но ты не знаешь, как мне поначалу трудно было.

— Почему?

— Пракседа мне язык показывала.

— Ирод!

— А Крауялисова Ева нарочно сморкалась.

— Обе одинаковы, кровь одного отца! Так что же ты сделала, доченька?

— Я на Андрюса смотрела.

— Почему? Разве, кроме него, больше хороших детей нету?

— Второго такого нету. Он лучше всех.

Не дала больше Виргуте Розалии рта раскрыть. Такие псалмы про сына Валюнене запела! Как о царе Давиде. Он-де и самый красивый, и самый серьезный, и за косы девочек не дергает. Только сидит на задней парте, в самом темном углу, и рисует. Все рисует да рисует. На уроках и переменах.

— Что же он рисует?

— А что ему в голову взбредет. Чаще всего нас всех. И все мы на зверей и птиц похожие получаемся.

— Вот те и на!

— Нет, ты не знаешь. Со смеху можно лопнуть. Пракседа — вылитая сова. Сын старосты Даубы Гедиминас — как индюк.

— А ты?

— Меня он еще не рисовал. Подумать страшно, что из меня получится. Я ведь такая уродина.

— Ты самая красивая.

— Нет, тетенька... Не ври. Самая красивая в пятом классе Крауялисова Ева. Андрюс в нее влюблен.

— Не может быть.

— Христом богом!.. Чего она ни попросит, то он ей и рисует. Поэтому Ева и пятерки получает по рисованию.

— Не может быть. Неужто Кернюте слепая? Неужто не видит?

— Ах, тетенька. Кернюте их обоих обожает. Крауялисовой Еве она книжки стихов дает почитать. А Андрюсу... Могла бы — сердце отдала. Скажешь, нет? Сегодня Андрюс получил от Кернюте толстенную книгу, в которой все птицы и звери лесные. И все разноцветные. И бумаги огромный лист дала. Попросила Андрюса за пасхальные каникулы на этом листе всех птиц и зверей нарисовать, раскрасить и школе отдать, а книгу себе оставить. И еще написала на первой чистой странице: «Моему любимому ученику Андрюсу Валюнасу. На добрую память о светлых днях детства. Учительница Алдона Кернюте». Вот!

И прильнула Виргуте горящими щеками к набухшим грудям Розалии и слово в слово пересказала историю, которую учительница Кернюте сегодня под конец урока поведала о широкорогом лосе Бивайнского леса Тадасе Блинде... Как он когда-то в пасхальную ночь, не боясь смерти, к любимой жене Еве пошел, чтоб новорожденного сына увидеть; как жандармы из засады ему в спину тринадцать пуль пустили, но Тадас Блинда даже не оглянулся. Шел, как шел, пока Ева с сыночком в объятиях на порог не выбежала. Только тогда Тадас Блинда остановился, заглянул в глаза любимым и прошептал: «Не бойтесь, я буду жив». После этого упал ничком и... Жандармы решили, что Тадас Блинда убит и даже подходить к нему не стали. Вернулись в свой участок и от радости всю ночь водку пили. Ранним утром все вместе ворвались в избушку Евы, чтоб на мертвого разбойника полюбоваться. Глядят и глазам своим не верят. Тадаса Блинды — ни слуху, ни духу, а Ева баюкает своего рабеночка и напевает:

«Где же твой дохлый лось?» — спрашивает начальник жандармов. «В лес убежал, — отвечает Ева. — Смотрите, какой подарок он мне оставил...» Глядят жандармы, и волосы у них дыбом встают. На груди у Евы — тринадцать окровавленных пуль. «Это бусы от моего любимого!» — обезумев, хохочет Ева, а жандармы уже бегут, вдруг протрезвев, как волки или легавые псы в Бивайнский лес искать раненого Блинду. Нюхают его окровавленный след...

— Иисусе. Деточка, неужто могло быть такое?

— Могло, тетенька. Настоящая любовь делает чудеса, говорит барышня учительница. Настоящая любовь сильнее смерти.

— Боже мой, боже, какое счастье, что у нас такая жалостливая, такая хорошая учительница...

— Ах, тетенька, она такая несчастная.

— Почему ж, доченька?

— Ты думаешь, легко ей, когда ее викарий теперь флиртует с Чернене, а Чернюс каждый день ее пилит, зачем она пошла в крестные ребеночка Стасе. Из-за этого вчера ее даже в полицию вызывали. Сам Заранка. Говорит, по столу кулаком стучал и грозил из школы выгнать. Как ты, говорит, член Отряда шаулисов, и не понимаешь, что ловить убийц да большевиков — наш святой долг.

У Розалии вдруг захолонуло сердце. Йонасов «ум» дернулся и затрепыхался-затрепыхался... Бог ты мой, что тут творится? Неужто началось?

— Рассказывай дальше, Виргуте. Скажи, кто тебе говорил?..

— Не мне. Всем.

— Кто?

— Пракседа. Ей мама сказала.

— Йонас, ты слышишь?

— Потише вы там.

— Мамонька, что с тобой сталось? Ты же вся бледная и мокро под тобой?

— Йонас, Йонялис?

— Тише.

— Виргуте, беги к Валюнене. Фельдшера зови. Скажи, с Розалией худо. Последняя, скажи.

— Бегу. Мамонька, держись. Не умирай.

Виргуте, пыхтя — в дверь. Розалия обеими руками за изголовье кровати ухватилась. Помилуй, господи. Помоги разрешиться, пока фельдшер с железяками не прибежал.

— Йонулис, худо мне!

— Погоди! С Клайпедой хуже.

— О, Иисусе!

Неужто этот последний, поскребыш, в Йонаса удастся? Такой непослушный и упрямый, одно слово пробка дубовая?

— Ну, погоди!

— Черт не возьмет.

Погас белый потолок. В небе серебряные звезды зажигались, гасли, падали... Нет, нет!

— Иисусе, дева Мария!

Уши оглохли. Голос удалился.

— Ирод, где ты?

— Я тут, Розалия милая, — ответил веселый мужской голос, и тут же лязгнули щипцы.

— Не надо!.. Дай лучше руку.

— На, Розалия. Соберись с силами.

Рука была не Йонасова. Деликатная, но мужская, крепкая.

— Теперь держись, фельдшерок.

И поднатужилась Розалия, из последних сил поднатужилась, пока от сердца что-то отделилось и легко-легко стало, как в раю. Где-то вдалеке пискнул ангелочек...

— Слава тебе господи. Победила, — прошептала Розалия, повалившись на спину, и почувствовала, что рука... чья-то добрая, прохладная рука обмакивает со лба капельки пота.