— Ошибаешься ты, Йонас. Я выпил не меньше твоего, и поэтому скажу тебе все, как есть. Нехорошо получилось. Некрасиво! Тьфу! Но это не моя работа. Это господин Мешкяле такой приказ дал. Ты ему, а не мне, этот вопрос задай. Ты его, не меня, проси свою бабу выпустить. Да и то сегодня ночью не советую, Йонас. Сегодня он пьяный и злой. Сегодня ночью в него три раза выстрелил неизвестный бандит...

— Почему ты, Альфонсас, объясняешь мне, сколько раз стрелял бандит? Ты лучше скажи, попал ли хоть раз этот бандит в этого бабника и потаскуна.

— Нет. К его счастью.

— Его счастье — наше несчастье, Альфонсас.

— Тс... Мужики, я же вам всем добра желаю. Выпили, подурили и топайте домой. Не ищите беды! Не ищите тюрьмы!

— А ты нас тюрьмой не стращай, господин Гужас. В тюрьме, какой бы она ни была, задарма кормят. Запомни, у всех босяков припасы кончаются, — сказал Кратулис.

— Так на что вы пьете, шельмецы?

— Не от хорошей жизни, господин Гужас. Разве ты не знаешь, что мы души свои записали в черную книгу господина Альтмана? Вот и пьем, оттого что тяжело... Что есть у нас независимость, а работы и хлеба — нету... что дети наши истощали как поросята зимой... что каждая, извините, потаскуха может бедную дочку добровольца за уши таскать и на воле находиться, а порядочная женщина, вставшая на дыбы за справедливость, должна сидеть в тюрьме. Вот влезь, господин Гужас, в мою и Умника Йонаса шкуру и попробуй не пей горькую.

— Так чего вы от меня хотите, мужики?

— Ах чтоб тебя черти, не ругаясь! — прогремел Альбинас Кибис. — Последний раз тебе говорим: или ты бабу Умника Йонаса домой отпустишь, или свою Эмилию приведешь сюда и тоже в кутузку запрешь.

— Альбинас, не шути зря. Никакая тюрьма наших баб не изменит. Пускай они обе радуются воле. Я лично твоей Эмилии худа не желаю. Вот и ты, Альфонсас, будь человеком с моей Розалией. Выпусти ее, бога ради...

— Йонас, я тебе по-литовски говорю — не имею права.

— А сердце имеешь, господин Гужас? А понимание? Подумаешь, право нужно, чтоб простую бабу из кутузки выпустить. Вспомни, в прошлом году Сметона точно в это время Вольдемараса амнистировал, и то государство не развалилось. Почему же ты, рядовой слуга Сметоны, не можешь последовать его примеру и выпустить мою бабу?

— Мало ли что бык делает, мало ли чего баран хочет... О-хо-хо...

— Мужики, хватит политику разводить! Я скоро замерзну, — крикнула Розалия. — Или вызволяйте меня из заточения, или катитесь к черту! Сил у меня больше нету вашу пьяную болтовню слушать.

— Терпение, Розалия. Я хочу по-хорошему. Без кровопролития хочу тебе свободу вернуть.

— Без кровопролития ничего путного на этом свете не добьешься. Ребенка, и то не родишь, Умник Йонас!

— Долой полицию и шаулисов! К черту Яцкуса Швецкуса с рожей божьей и чертовым норовом! Вздернуть Иуду Пурошюса на сук! — прогремел Альбинас Кибис, угрожающе замахнувшись ломом. — Мужики, сотворите за них «Вечный упокой»!

— Альбинас, не дури. Раз уж господин Гужас такой кремень, я ему всю правду скажу. Как мужчина мужчине выдам святую тайну своего семейства, — Умник Йонас обнял Гужаса да прошептал: — Альфонсас, моя баба Розалия последние дни дохаживает. Неужто хочешь, чтобы она, простудившись, выкинула? Неужто будет тебе приятно, если нашего поскребыша в утробе погубишь?.. Только, Альфонсас, будь мужчиной, не бабой... Чтоб никому, никому ни гу-гу...

Захохотала шайка босяков, шаулисы и Яцкус Швецкус с Пурошюсом, потому что все до единого расслышали секрет Умника Йонаса.

— Врешь, старый чертяка! — оживившись, крикнул Гужас.

— Во имя отца и сына! — перекрестился Умник Йонас и бухнулся на колени прямо в сугроб. — Не будь ты полицейским, позвал бы тебя в крестные, Альфонсас. А теперь коротко и ясно тебе говорю — выпусти мою бабу по-хорошему, или Альбинас тебе ломом кишки выпустит... И тебе, и твоей честной компании. А зачем это нужно, если здраво рассудить? Ведь ни дегтя, ни мыла из вас не сваришь. А в гроб лечь никогда не поздно.

— О-хо-хо!

— Раз уж так тяжко вздыхаешь — меня заместо Розалии запри. Меня черт не возьмет.

— И меня... Чтоб с тоски не повесился накануне дня независимости... Господин Гужас, как бывший доброволец бывшего добровольца прошу.

— И меня.

— И меня.

— И меня.

— И нас всех! — завершил Альбинас Кибис просьбы босяков. — Мы-то и огонь и воду прошли...

— Господин Гужас, — прошептал Анастазас на ухо. — Выслушай босяков. Обыск легче будет без них сделать... сегодня ночью.

— Кыш, дурень! — торжественно воскликнул Гужас. — Пурошюс, ключи!

— Воля ваша, господин вахмистр. Можете взять. Но я при свидетелях умываю руки.

— Прочь. Пилат понтийский. Я, Альфонсас Гужас, отпускаю Розалию Чюжене домой. Я. И вместо нее заточаю себя! Себя! Дабы справедливость вернулась в Кукучяй. Справедливость и дружба между бывшими добровольцами. Все равно мне сегодня света божьего не видать, мужики. Живьем съест меня Эмилия. Так что беги, Анастазас, легавый, к ней и объяви мою волю. Ты, Иуда Пурошюс, будешь здесь меня охранять, чтобы я не повесился с горя. А ты, Яцкус Швецкус, со всеми шаулисами безрогими, живо в участок — дрова колоть! Осточертели вы мне! Осточертел я сам себе. К черту полицейские штаны! После праздничка покупаю землю! Не хочу больше сметоновской Литве служить! Не хочу, господин Кратулис. Свободы хочу. Будь что будет! Возвращаюсь на лоно матери земли!

И, рывком выдернув револьвер из кобуры, господин Гужас повернулся к бывшим своим:

— Слышали, что я сказал? Или повторить надо?

Дождавшись, пока шаулисы со Швецкусом растворились во мраке, господин Гужас швырнул револьвер Пурошюсу под ноги и с блестящим ключом в руке, пошатываясь, двинулся к двери кутузки.

Босяки стояли, как очумелые. Ничего не могли понять, что с господином Гужасом творится. Очнулись лишь, когда Розалия вышла из кутузки и вместо того, чтобы броситься к своему Йонасу, обняла господина Гужаса и, трижды поцеловав его, сказала:

— Спасибо тебе, Альфонсас. Говорила и говорить буду — ты настоящий человек и настоящий мужчина. Не то что мой — кобель и трепло. Сам меня подловил да еще хвастает! Умник называется. Тьфу!

— Розалия, прости, я пьян, как сапог!

— Твое счастье, Йонас. Твое счастье, что ты пьяный да босяками уважаемый. И твое счастье, что мой сон в руку. Как, по-твоему, Пурошюс? Есть нюх у Розалии Чюжене или нету?

Ничего не ответил Пурошюс, только губу прикусил. Замерев, ждал, что дальше будет.

Когда господин Гужас вознамерился шагнуть через порог кутузки, Розалия схватила его за локоть:

— Куда?! Успеешь! В тюрьму никогда не поздно.

— Пойдем, Альфонсас, к Кратулису, допразднуем независимость, — подхватил Умник Йонас. — Независимость и освобождение моей Розалии.

— Нельзя, — сказала Розалия, — у Кратулиса дети есть! Не положено будить.

— Тогда к Йонасу Кулешюсу.

— У Кулешюса Пранукас хворает.

— Так куда же, Розалия? Куда нам деваться? Где посидеть?

— У нас, — сказала Розалия. — Мне настойка на валерьяновом корне больше не нужна. Лопайте ее, освободители мои.

— А потом к господину Альтману! — сказал господин Гужас. — Выпьем, мужики, за мой счет. За мою свободу и независимость.

— Скажешь гоп, как перескочишь, Альфонсас. Взнуздает да оседлает тебя Эмилия, чует мое сердце.

— Не сдамся! — в ярости вскричал Гужас. — Не сдамся, чтоб мне умереть на этом месте!

— Не сдавайся, Альфонсас. Не сдавайся своей бабе, потому что твоя баба никогда мужика до добра не доведет, — сказала Розалия, взяв под руку Гужаса.

Галдя и хохоча растаяла в сизом тумане ростепели компания босяков.

Остался у кутузки лишь Тамошюс Пурошюс, словно вырезанный из дерева Христос с пронзенным сердцем посреди большого белого поля. Так нехорошо было. Так грустно почему-то. И почему-то не хотелось поднимать револьвер Гужаса со снега... Хоть бы кто-нибудь «спокойной ночи» сказал или вместе позвал... Босяки проклятые! Босяки, работяги, голытьба...