Вот почему, по нашему глубочайшему убеждению, первоочередное значение в «Деле Фатимы» приобретают ночные наблюдения в засаде г‑на Мешкяле и Анастазаса Тринкунаса, из которых становится ясным, что матерый хозяин хутора Цегельне всю ночь находился дома, но вел себя весьма подозрительно, поскольку после двенадцати часов ночи вышел на двор и принялся бродить вокруг хутора, успокаивая своего тоже беспокойного пса и постоянно поглядывая в сторону Кукучяй, словно любуясь отсветами ночного костра в небе, или с нетерпением поджидая кого-то, что, разумеется, и ввело в заблуждение обоих участников засады, решивших поймать цыгана Мишку, хотя бы им и пришлось бодрствовать до самого рассвета. По нашему мнению, в этом и была их ошибка, хотя терпение обоих храбрецов с лихвой было вознаграждено под утро, когда вместо одного ожидаемого из кустарника Медвежьей топи вынырнули двое мужчин, запыхавшихся, как избегающие правосудия воры или разбойники. После команды Анастазаса Тринкунаса «Стой! Руки вверх!» они не остановились, а бросились в разные стороны. Одному из них удалось уйти. Другой, задержанный, оказался несовершеннолетним батраком Блажиса Рокасом Чюжасом. Спрошенный о том, кто же был его спутник, Рокас Чюжас долго дрожал, как в лихорадке, а потом хладнокровно ответил: «Моя тень». Когда Анастазас Тринкунас, оскорбленный очевидной ложью, ударил его по лицу, Рокас Чюжас дал сдачи и вдобавок ударил его ногой в живот с криком: «Отвяжись, дурак стоеросовый!» Даже когда г‑н Мешкяле применил физическую силу и прижал Чюжаса к кочке, тот не сдался, извивался, будто змея, угодившая в расщеп, плевался, кусался и требовал его отпустить, а когда участники засады повторно требовали ответа на первый вопрос, сквозь зубы шипел одно и то же: «Моя тень», пока, наконец, выбившись из сил, с плачем не завопил: «Догоните его сами и в хвост поцелуйте! Чмокните его туда, где не сходится» и т. д. и т. п., что в переводе на психологический язык (тем паче, что сейчас уже известно, что к тому времени была убита г‑жа Шмигельская в Пашвяндре и из кутузки вызволена Фатима Пабиржите) означает «Не пойман — не вор и не убийца». Увы, оба участника засады тогда даже не подозревали, что творится у них за спиной, и поэтому, видя, что силой никакой полезной информации из задержанного не извлекут, стали по-хорошему его спрашивать, где он был. «Там, куда меня хозяин посылал, — ответил Рокас Чюжас. — Может, быка Барнабаса от воров охранять, может, для барышни Микасе папоротников цвет найти. Нет у меня времени и желания перед каждым, извините, дурнем или каждым бродячим псом рот разевать. Спросите у дяди Блажиса. Он за меня думает. Я только его приказы выполняю. Сделал, что он велел, забыл, что он сказал, и бегу дрыхнуть. Моя совесть чиста. Вот если мой совет нужен, как к барышне Микасе в амбар проникнуть, тогда дело другое. Идите прямо в дверь. Она не запершись в кровати валяется, богу молится и черта ждет. Господин Мешкяле, вам первенство. Мы с Анастазасом за углом подождем да послушаем, как надо твердой девке сердце размягчить. Господин начальник полиции, говорят, в этом деле мастак», и т. д. и т. п. По этой цитате из протокола хотя бы приблизительно видно, как хорошо подвешен язык от натуры у Рокаса Чюжаса и насколько его незрелый еще ум восприимчив «наукам» со стороны. Что ж — удивляться здесь нечего. При последующем опросе сторожа волостной управы и кутузки Тамошюса Пурошюса, который до нынешнего лета был вхож в круги кукучяйских босяков, стало ясно, что отец Рокаса Чюжаса, местным населением прозванный Умником Йонасом, землекоп, ни одного из своих семерых детей не пустивший учиться, а выгнавший в люди батраками, приобрел дорогой радиоприемник с наушниками («Лучше пустое брюхо, чем пустая голова», как он выражается), придерживается левых взглядов, поскольку, вернувшись с летних промыслов, постоянно слушает московские передачи и обо всем имеет собственное мнение, противоположное общепринятому, которое пропагандирует наша сметоновская власть через газеты и прочие каналы. «Тьфу! — обычно говорит он, послушав голос из Каунаса. — Мог бы, выдрал бы я у тебя язык через другой конец, золотарь проклятый. Раз уж у тебя голос зычный и наловчился, прочитав чужую грамоту, мудреца ломать, почесать, где свербит, загладить, где болит, и презирать всех, кто иначе думает, то катись ты к черту в ксендзы, как наш Жиндулис, и читай дурацкие проповеди бабам, вместо того, чтоб уши мне засорять да сметоновские порядки хвалить... Всех вас повесить надо, всех, кто, сдирая седьмую шкуру с простого человека, ему рай обещает. Все равно где — на земле или на небе! Повесить вас, на мелкие куски изрубить, перемолоть и — в навоз, во имя отца и сына Иисуса Христа, господа нашего, кровью которого все мы искуплены, но не все спасены и потому обречены, стиснув зубы, терпеть бедность, безработицу, несправедливость, пока не придут большевики и всех до единого сравняют, и всем дадут работу, и всем — землю, во веки вечные аминь». Комментарии излишни, и так можем яснее ясного представить себе, какое влияние оказал такой, простите за выражение, отец, целые шестнадцать лет подобными братоубийственными разглагольствованиями маравший совесть и сознание своего сына-поскребыша, а на семнадцатом году жизни отдавший его в батраки к Блажису, вся жизнь которого от колыбели до скамьи подсудимых запятнана ложью, насилием и обманом. Мало того — мать Рокаса Чюжаса Розалия, по свидетельству того же Тамошюса Пурошюса, женщина нечистоплотная умом, невоздержанная на язык и невзнузданная морально, вдобавок гулящая. Ее, по его словам, больше интересует производство детей, чем их воспитание. Здесь, в рапорте, мы не станем шире распространяться о том, какое отрицательное влияние на Рокаса Чюжаса и всех детей босяков оказывали и продолжают оказывать песенки и куплеты запойного кукучяйского пьяницы, закоснелого матерщинника, местного сапожника Йонаса Кулешюса, которые он, при помощи своих крестников, тоже несовершеннолетних, — Напалиса и Зигмаса Кратулисов (кстати, сыновей вашего, господин начальник уезда, соратника времен добровольческой армии Юозаса Кратулиса, сейчас, увы, простого землекопа!), усердно распространяет, сея в народе вводящие в заблуждение мысли о боге, церкви и родине, оголтело высмеивая священные патриотические католические идеалы, объединяющие нашу нацию, и откровенно, в рифму, по примеру Умника Йонаса, призывает «весь литовский люд Сметоне выбить зуб», а прочих господ и дам «в баньку Крауялиса согнать да шкуры с них содрать» и, выделав эти шкуры, предлагает свои услуги, чтобы для детей босяков «черные хромовые сапожки», а для бедняцких девочек — «белые лайковые перчатки», так что, «когда большевики в Кукучяй прибудут, все босяки барами будут!» (Продиктованные Тамошюсом Пурошюсом и нами записанные песенки и куплеты Кулешюса читайте в папке «Дело Фатимы, приложение № 5».)
Вот перед Вами, господин начальник уезда, как на ладони основные причины, благодаря которым Рокас Чюжас, оказавшись во вредоносной среде хутора Блажиса, «расцвел пышным цветом», от слов перейдя к действиям. Попросту говоря, стал у своего хозяина — матерого волка — не столько слепым, сколько сознательным исполнителем воли, в эту особенно трудную для «тройки» минуту, когда угодила в западню кривасальская куница, хитроумная Фатима Пабиржите, которая, потеряв терпение кормить пустой грудью подметного младенца, еще день тому назад сагитировала через решетку мать Рокаса Чюжаса Розалию, а через нее и всех баб босяков, силой отобрать у Тамошюса Пурошюса ключи от кутузки и выручить «несчастную матерь» наподобие пресвятой девы с младенцем, попавшей в лапы Ирода. Лишь после вмешательства полиции и самого «Ирода» (кстати, Розалия Чюжене посмела так назвать г‑на Мешкяле) был ликвидирован второй, не имевший прецедента случай в истории Кукучяйской волости с середины девятнадцатого века, когда бабушка вышеупомянутой Розалии Чюжене Грасильда, собрав толпу крепостных баб, напала на ту же самую волостную кутузку и, разоружив и сняв штаны с трех пьяных жандармов, выпустила на волю своего возлюбленного Иокимаса и еще троих участников бунта, повесивших в Пашвяндре помещичьего надзирателя Пшибиляускаса, который изнасиловал ее в ночь на святого Иоанна.
