Розочки так раззадорились, что просто забылись... Богомолки, сбежавшись толпою к настоятелеву дому, громко зарыдали. Решили они, что приходскому пастырю на сей раз уж точно конец. Катиничя, их предводительница, бухнулась на колени, раскрыла молитвенник и закудахтала:
— Господи, препоручаем опеке твоей сию душу, которая ныне из юдоли плачевной перенеслась в мир вечный, и просим тебя покорно: суди ее милосердно и в своей бесконечной жалости прости сей душе все, в чем она по слабости природы человеческой перед тобою провинилась…
Не успела еще кончиться молитва за умерших, как из дома выскочила в одной сорочке Антосе и, не очнувшись от дурного сна, бухнулась в обморок. Батрак настоятеля Адольфас, выбежав вслед за ней, тоже заозирался ошалело, будто с дерева свалившись. К окну нижнего приходского дома приклеились два опухших с похмелья лица: викария Жиндулиса — суровое и задумчивое, органиста Кряуняле — очень печальное.
Хорошо еще, что единственный из жильцов настоятелева дома Нерон не растерялся. Подбежал к приоткрытому окну и до тех пор лаял, пока не появился в нем Казимерас Бакшис, белый как лунь. Буркнув что-то несуразное, показал кукиш обитателям нижнего дома...
— О, Иисусе...
— Вон, блаженные!.. — рявкнул Адольфас, придя в себя, и такими словечками принялся крестить мирских монашек, что тем ничего другого не осталось, как сквозь землю провалиться. Однако земля твердая, а любопытству бабьему конца нету. Ждали они, когда же настоятель своего матерщинника батрака остановит. Не дождались. Адольфас честил их, не переставая. Настоятель только головой кивал, будто поддакивал, и все бормотал что-то под нос. За адским гулом колокола и не разберешь...
Господи, неужто самого настоятеля Бакшиса заразили бациллы Анастазаса? А может, еще хуже? Может, сбылись пророчества безбожника Горбунка, и еврей Фридман, пользуя ксендза, в свою веру обратил? Может, поправившись, он уже не каноником будет, не деканом шести приходов, а главным раввином Утянского уезда? Неужто вы глухие, не слышите, что его разговор очень уж смахивает на еврейский? Господи, чем такое несчастье, лучше уж ниспошли ему...
— Тьфу, тьфу.
Побежали богомолки в костел. Вслед за ними — Адольфас, у которого ругательства иссякли. С кнутом. Как влетит в колокольню, как начнет хлестать двойняшек!.. Графская висюлька тут же замолкла, но зато какой поднялся вопль! Розочки-то решили, что это душа висельника Гарляускаса без места бушует.
Вышвырнув их за шиворот на двор, Адольфас запер колокольню и заявил во всеуслышание:
— Чем двух дурочек за полцены нанимать, лучше одного умного — за доброе жалованье.
И вдруг мелькнула у него мысль — ведь лучшей кандидатуры, чем Аспазия Тарулене, не найдешь! Ах, господи, никто и не подозревает, что Адольфас тайком влюблен в нее уже два десятка лет. И до сих пор не нашел случая, чтоб доказать ей свою любовь. В самый первый раз, когда еще пареньком Адольфас хотел с ней польку сплясать, у него из-под носа увел Аспазию этот чахоточный Тарулис... А потом, когда Аспазия овдовела, дала обет мирской монашенки и с маленьким Алексюсом стала бродить поденщицей по хозяевам, не было ни времени, ни смысла за ней гоняться... Разве что помечтать время от времени. Так и остался настоятелев Адольфас старым холостяком. Кто знает, вдруг еще можно начать жизнь сначала? И ему, и ей. За чьи грехи она, бедняжка, должна одна-одинешенька в баньке Швецкуса паклю для этого проклятого процентщика прясть за горбушку черствого хлеба? А тут — и квартира просторная да светлая в приходском доме, и заработок приличный, и почет...
Уж чего не ждала, так не ждала Аспазия Тарулене. Такой гость да еще с таким предложением, которое, по просьбе Адольфаса, благословил сам настоятель.
Разволновалась женщина. Кровь в лицо ударила. В полумраке баньки показалась она Адольфасу еще милее, чем в молодые годы. Малого не хватало, чтобы он морщинистую ее руку взял да сердце свое выложил ей на ладонь. Но слова подходящие куда-то подевались. Поэтому сунул Адольфас ей тяжелый ключ от колокольни и сказал:
— Пора на обедню звонить. Пойдем. Покажу, как колокол раскачать.
Шел, показывал. Сам раскачивал да сам звонил. Как во сне. И было хорошо Адольфасу, что Аспазия не спускает с него своих больших печальных глаз. Может, чует свое счастье? Ты видишь, Аспазия, сколько у Адольфаса мужской силы, как он может графскую висюльку раскачать? Так и дымятся шестеренки колокола, летучие мыши и те проснулись. Сейчас Адольфас схватит тебя да подбросит вверх, будто пушинку. Подбросит, поймает и скажет: «С этих пор ты моя. Не бойся. Тебе не страшны никакие опасности». Адольфас не только дьявольски силен, но и дьявольски умен. Так говорит сам Кряуняле, который сейчас учит его прислуживать к мессе. Ведь Адольфас даже по-литовски ни писать, ни читать... И разговор у него с трудом клеится (только материться умеет), а вот латинскую молитву, которую надо вытвердить назубок, он сыплет, как по-писанному, хотя ни бельмеса не понимает. Кряуняле с викарием со смеху помирают. Это — пускай (главное, чтобы господь бог понял). Адольфасу важно, что эта наука сулит ему сытое будущее. В тот же день, когда настоятель слег, Жиндулис дал слово, что, усевшись на трон приходского пастыря, он удвоит жалованье Кряуняле, а Адольфаса назначит ризничим, потому что старик Рилишкис совсем одряхлел — не может вина в церковный сосуд, не расплескав, налить, из-за глухоты вслух бранится у алтаря и сморкается, как паровоз, и воздух портит вдобавок. Пускай катится, мол, к Бельскису индюков пасти...
Правда, в тот раз Жиндулис был под мухой. Но что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. А с другой стороны, Адольфас и Кряуняле — не какие-нибудь дурачки. Их-то не надуешь, как легковерную Кернюте... Ах, Аспазия, если бы до твоих ушей дошло, что они об этом святом блудодее узнали, просверлив каждый по дырочке в потолке приходского дома!.. Если бы ты видела да слышала, какие слова и клятвы шептал этот удав барышне учительнице, пока ее в кроватку не уложил... Если б ты видела, Аспазия, как теперь Юзефа Чернене его кровь сосет посреди бела дня, спев дуэт-другой, без стыда и сраму! Ох, попался так попался этот приходской петушок в пасть к матерой лисе... Вряд ли удастся ему на сей раз унести целыми перья...
Так что покамест все козыри в руках Кряуняле и Адольфаса. Они-то застраховались. Пускай попробует, заделавшись настоятелем, не сдержать своих обещаний. Мигом его дело оказалось бы у епископа. Черным по белому. У Кряуняле, слава богу, язык подвешен и пером он владеет, а Адольфасу тоже не трудно три крестика свидетеля вместо своей фамилии начертить. Не настоятелевым домом запахло бы для Жиндулиса, не рутовым веночком молодой хозяюшки, а монастырской тюрьмой и пеплом смертушки. Ох, и прет же теперь молодое поколение пастырей. Чтоб их черти драли! Краснобаи, себялюбы. Потаскуны, пьяницы. Нищие духом. Только деньги драть у людей умеют. Только баб менять, будто цыгане кобыл. Разве сравнишь такого Жиндулиса с ксендзом старого поколения Бакшисом? Первая любовь Бакшиса Антосе ведь по сей день под его крылышком нежится... Или как он ухаживал, пока здоров был, за могилкой графини Ядвиги. А что и говорить о терзаниях Бакшиса, когда плод его грешной любви графиня Мартина оказалась в лапах дурных опекунов. Ведь из-за нее он, бедняга, ни жить спокойно не может, ни умереть. Кто уж кто, но Адольфас, которого Фридман назначил ворочать настоятеля в постели, видит, какими глазами смотрит он на маленькую картинку Мартины, поставленную на шкафчик, как вздыхает, до молитвы, перед ней, как перед святой. Сердце кровью обливается. И ключик от железного шкафа щупает, что у него на груди в бараньей мошне спрятан... И все говорит Адольфасу взглядом да сбивчивыми словами, чтоб после его смерти эту вещичку передать в руки Мартине, его крестной дочери... Ах, Аспазия, у Адольфаса в голове не умещается, как может господь так нечеловечески истязать своего верного слугу, а последнему потаскуну Жиндулису даже суровым перстом не погрозить? Все неприятности, все беды с него как с гуся вода. Наконец, разве не ухмылка самого Люцифера в том, что Адольфас при честном настоятеле лишь в батраки годился, а при этом чертовом семени в ризничии выдвинется. И ничего больше для полного счастья ему не надо — кроме тебя, Аспазия, кроме твоих чистых, трудолюбивых рук и бабьей нежности. Насчет обета мирской монашенки ты не переживай. Жиндулис, заделавшись настоятелем, перекрестит тебя левой рукой, и прощай монашество. Подумай только, все хозяйство костела оказалось бы в одних руках. Жалованье звонаря да ризничего — в одни закрома. Живи в свое удовольствие на старости лет. А если еще ребеночка дождаться?.. Если квелые Кулешюсы у бога дитя вымолили, то почему бы нам не вымолить, раз в наших руках такой колоколище, а? Аспазия! Почему твои глаза полны слез? От счастья предстоящего или от печали настоящей?
