— Иисусе! Болесловас! Неужто правда?.. — не кончила своего рассказа Эмилия, увидев, что больной мотает головой, будто одышливая кляча перед тем, как подохнуть.
— Убирайся вон! — просипел Мешкяле. — Беги к своему Альфонсасу, значится. Его, а не меня с ума своди этими дурацкими бабьими сплетнями!
— Иисусе! Балис! Ради бога святого... ведь мой Альфонсас уже помешался! — зарыдала Эмилия.
— Что случилось, значится?
— Он у Гасюлиса землю покупает. В Барейшяй.
— Правильно делает. Будет убежище на старости лет.
— Иисусе! Балис! Он хочет службу бросить!
— Самое время, значится, раз такое брюхо отрастил.
— А как же с таким брюхом за плуг?
— За плуг можно другого нанять. Хороших батраков сейчас завались, значится, а хороших полицейских — большой дефицит.
— А как же мы, Болесловас? Как же мы с Пракседой? Неужто хочешь нас мужичками сделать?
— Не мое дело.
— Ради бога... Что ты говоришь, Болесловас?
— Мое дело сторона. Не крути ты мне голову!
— Может, еще скажешь, что и Пракседа не твоя дочка?
— На лбу не написано.
— За такие слова бог тебя покарает, Болесловас, — простонала Эмилия. — В конце-то концов... Раз уж ты отпираешься... Она же твоя крестница. Тебе нельзя на нее рукой махнуть. Пракседа тебя обожает, Болесловас!..
— Ну, ладно, ладно. Чем же я могу ей помочь, значится?
— Ты должен переубедить Альфонсаса... Послушай, Болесловас, во имя нашего прошлого... Пускай он покупает эту проклятую землю. Только пускай не снимает формы, пускай не тащит меня с Пракседой в деревню. Пускай покамест отдает хозяйство исполу.
— Ну, ладно... Перестань. Не плачь, значится. Попробую. Иди домой. Пора. Ты засиделась, Эмилия. Люди могут черт-те что подумать.
— А мне на них наплевать!.. Наплевать, Болесловас. Ты у меня один на этом свете — сказала Эмилия, поймав его руку и прижав к груди да уставившись холодными жадными щучьими глазами. — Ах, Болесловас... Помнишь, что ты мне сказал десять лет назад, в тот один-единственный разик?..
— Что было — сплыло, Эмилия...
— Нет, нет! Я тебе напомню: «Ты моя первая и последняя любовь, Эмилия». Я знаю, Болесловас, что тебе не везет в жизни. Я чувствую, что ты несчастен.
— Не твое дело, Эмилия.
— Мое, Болесловас, мое... Я вымолила у бога, чтобы ты заболел легкой болезнью... Я... Я тебя вылечу... Я.
— Отстань. Сбесилась. Посреди бела дня...
— Не бойся, дверь на крючке, — прошептала Эмилия, вдруг скользнув в кровать и прильнув к нему всем телом.
— Ты с ума сходишь. Ты. Не твой Альфонсас.
— Я не виновата. Ты виноват, что мне его сосватал... Такого киселя... пня трухлявого...
— Он слишком тебя любит и балует.
— А мне что с того?
— Альфонсас — мой старый друг.
— Он хочет сына.
— Сумасшедшая, значится. Что тебе Альфонсас скажет, если дождется похожего на меня?
— То, что сказал, когда родилась дочка.
— Что? Ради бога...
— «Кто может зачать — тот бог, кто должен растить — тот отец».
— Ха-ха. Твой Альфонсас — святой человек.
— Ах, Болесловас... Дорогой. Ему уже давно пора быть в раю. Скажи, признал бы ты меня с Пракседой в таком случае перед богом и людьми? Скажи... Соври...
— «С жиру не бесись», так поговаривал мой дедушка, — сурово сказал Болесловас и помягче добавил: — Сперва землю купите. Там видно будет...
— Какой ты умница, Балис мой любимый...
— Не за ум бабы врунов ласкают, а праведникам рога наставляют.
— Кто тебе такую глупость, сказал, Балис?
— Мачеха, вечный ей упокой... Мачеха любимая... Провались она в болото.
— Ах, дорогой... Я-то давно уже чувствовала, что ты без матери вырос. Сиротинка моя...
— Ведьма ты, значится. Самая что ни на есть ведьма, Эмилия. Вот не верил, что так легко меня подловить столько лет спустя.
— И за что я тебя люблю, ангел окаянный?.. Почему тебе все прощаю?
— Потому, что ум твой — в хвосте, — ответил господин Болесловас, капитулируя перед законной — перед богом и людьми — женой своего помощника господина Гужаса...
После визита Эмилии господин Болесловас, окончательно утратив душевное равновесие, попытался вернуть его при помощи чая с ромом. Когда не удалось, проклял самого себя, этот злополучный мир и господа бога, которому так хочется играть судьбой бедного Балиса и, призвав на помощь силы ада, заснул. Тогда и явился он — черный, будто уголь, весьма похожий на кота Швецкусов. Прильнул этот кот к ногам и бочком-бочком — в дверь. Болесловас вышел за ним на двор — а вместо черного кота черный жеребец стоит. Будь что будет — попробую на нем поскакать. Едва ухватился Болесловас за гриву, как поднял его жеребец и понес прямо в небо, оставив далеко внизу цокот копыт. Пока летел, в голове свистело, будто в пустом горшке, а когда приземлился, сердце так и кувыркнулось: стоит он на высокой круче Вижинты, а под кручей — пани Милда, в чем мать родила, глядит на полную луну да ноги в речной воде мочит. Не успела дурная мысль в голове мелькнуть, как черный конь опять черным котом обратился, черным пламенем с горки шмыгнул, вокруг шеи Милды обвился. Напрасно Милда защищалась, руками-ногами отбивалась, напрасно господина Болесловаса на помощь звала. Он ей спину показал, притворился, что не видит ничего и не слышит. Через минуту, когда опять к реке повернулся, от пани Милды и следа нету. Только черный брюхатый кот, забравшись в реку, лакает черную воду да зыркает на господина Болесловаса.
— Брысь, бестия! — воскликнул Балис, очухавшись, но вместо голоса издал лишь слабенький писк, потому что он был уже не он, а маленький дрожащий воробышек. И кот, стряхивая с лап воду, уже крался вверх по обрыву, глядя на него алчными глазами мачехи. Нет, не мачехи, а пани Милды. Воробышек нахохлился, в жилах у него кровь застыла. И вдруг, откуда ни возьмись, камышовка цапнула его из-под носа у кота да проглотила.
— Это ты, Фатима? — крикнул Балис, задыхаясь от жара.
— Иисусе, дева Мария! Господин начальник, проснись! Это я. Мужского полу!
— Кто ты? — спросил Болесловас, усевшись на кровати и ничего не видя в потемках.
— Анастазас. Тринкунас.
— Какой леший тебя сюда принес?
— Беда, начальник.
— Я болен. Разве не слыхал? У меня бред!
— Прости меня, начальник.
— Что стряслось?
— Я пани Милду утопил.
— Приснилось тебе.
— Ей-богу.
— Катись к дьяволу. Ты пьян!
— Я для храбрости принял...
Господин Болесловас чиркнул спичкой и оторопел. Перед ним сидел не Анастазас, а настоящий черт! Чумазый, в тулупе навыворот.
— Анастазас, давай начистоту — ты опять сдурел?
— Малого не хватает.
— Уходи вон.
Но Анастазас обнял ноги Мешкяле и, точно блудный сын родному отцу, стал выкладывать все как есть. После сватовства он еще глаз не сомкнул, потому что едва зажмурится, а Милда — тут как тут, обратившись в змею. И такое начинает вытворять, то пристает бесстыдно, то жалит, что волей-неволей из кровати выскочишь и чертовскую упругость из чресел выгоняешь, бегая по амбару Блажиса, будто жеребец, за которым гонятся слепни. Блажис попробовал его чесночком пользовать, свою дочку Микасе вечерами присылал мокрым полотенцем поясницу тереть — ничего не помогло. Еще хуже стало. Хоть возьми и эту самую Микасе живьем проглоти... Тогда мамаша, по совету свата, сбегала в Кривасалис и за десять литов купила у Фатимы секрет, что подобную бессонницу ее бабушка вылечивала, смешав мозги черного барана с золой волос снящейся бабы да мочой полосатой козы и отпаивая больного этим снадобьем три недели три раза в сутки перед едой по столовой ложке. Из черного барана она сама мозги извлечет (только надо глубокой ночью его в Кривасалис доставить), полосатых коз у людей тьма-тьмущая, а к пани Милде самому Анастазасу придется подобраться. Проще всего после двенадцати ночи, когда она одна-одинешенька приходит купаться в Вижинту возле того места, где, по словам бабушки Фатимы, живет водяной черт. Очень может быть, что пани Милда — старая ведьма, которой настало время омолодиться. Наверняка Анастазас — первая жертва этой сластены вдовы. Поэтому ему надо обрядиться водяным чертом да, прихватив с собой стригальные ножницы, навалиться на нее, голую, в реке и горсточку волос отстричь. Для своего здоровья, для ее позора и для вящей славы господней... Вот и вся подоплека, из-за которой Анастазас доставил в Кривасалис своего барана, а ночью в Пашвяндре просидел два-три часа в камышах, выдул бутылку сумасгонки и, когда госпожа Милда белым кустом в реке расцвела... О, господи! Как сквозь дым Анастазас помнит только, что бросился на нее на четвереньках, что она защищалась, пока, схлопотав ножницами под челюсть, не упала навзничь в воду, булькнула и больше не всплыла... Выходит, не ведьма она была. Выходит, баба — как все...
