Красивая сказка, верно? Жаль только, что бабушка, жалея своих сил и времени, не успела разгадать тайну этой сказки — кто же был родным отцом Фатимы: старик Яздаускас, который умер в прошлом году, едва не дотянув до ста десяти лет, или молодой цыган, которого Фатима в глаза не видела, хотя хорошо помнит, как однажды, когда ей было тринадцать лет, проснулась посреди ночи и в лунном свете увидела настоящую цыганку да услышала за окном разбойничий свист?.. А может, это был только детский сон? Может, ты, Блажис, лучше знаешь конец сказки бабушки Кристины о дочери Котрине и ее добром молодце цыгане-конокраде? Может, ты скажешь, почему на дне бабушкиного сундука лежал вот этот цветастый шелковый платок?.. Оцыганевшая мать его оставила на приданое своей дочке, или ты, Блажис, его купил бабушке Кристине в награду за долгие годы молчания да за то, что она тебе жизнь с Уршуле не испортила, твою избу не подпалила, когда река Вижуоне вынесла на берег тело незнакомой цыганки с младенцем?.. А может, этот платок черт с городища принес ей из адова племени, потому что пахнул он копченым окороком и по этой причине, наверно, кривасальская куница, надев его в прошлом году, вскружила голову кукучяйскому волку? Кому же из вас двоих Фатима должна руку поцеловать за свое недавнее счастье и за то, что она в лабанорском цыганском таборе сейчас как своя среди своих? Достаточно Фатиме рукой махнуть, и ее волю все исполнят — от мала до велика.

— Давай сказки сказывай. Мне еще не прискучило.

— Ладно, старикан. Завтра-послезавтра сможешь убедиться, что сказка, а что нет, когда будешь сидеть на пепелище своего хутора.

— Старого черта огнем не стращай, Фатима, — сказал Блажис, скрывая страх и злобу. — Лучше признайся по-хорошему, это ты, проклятущая, целую неделю мне в колеса сватовства палки совала?

— Я, дяденька.

— Почему меня загодя не предупредила? Зачем позволила старому свату зря слюну расходовать да кости по ухабам трех приходов тащить?

— Чтоб ты сегодня был сговорчивей, старый кабанище.

— Ничего не выйдет, куница молодая. Пока мне не докажешь, что ты с нашим полицейским волком и впрямь была снюхавшись, кабан тебе свои белые клыки будет щерить.

— А чтоб ты скис!.. — сказала Фатима и, вывернув из выреза платья золотой крестик с капелькой росы, поделилась своей бабьей тайной — каким образом он к ней на грудь попал да какой ценой куплен, чтобы матерый кабанище, чуя мечты молодой куницы, хоть отчасти бы понял, почему ей теперь так не терпится черной кошкой дорогу кукучяйскому волку перебежать и его союз с пашвяндрской лисицей расстроить. Удастся сватовство кукучяйского осла или нет — не велика важность. Главное — посеять взаимные подозрения. За будущие хлопоты и заботы сватовства Фатима заранее десять литов на стол кладет и, лобызая этот золотой крестик, которого она, ей-богу, не украла, а честной любовью заработала, клянется — сказку своей бабушки из головы выбросить и от имени Блажиса (но на свои деньги) заказать молебен в Лабанорасе за упокой ее души. Может, смилостивился господь, бабушка не в аду, а в чистилище страдает и надеется в рай попасть. Неважно, что бабы ее ведьмой обзывали, неважно, что жители Линкменай не позволили ее на освященном кладбище похоронить... Ведь, пока жива была, бабушка всегда на помощь бога призывала, а не черта. И крала, и врала, и Блажиса в постель брала — не от хорошей жизни...

— Перестань языком молоть. Лучше скажи, кто может засвидетельствовать, что этот крестик — от волка?

— Раз мне не веришь, спроси у него самого, когда передашь ему привет от куницы. Сам увидишь, правду ли говорит Фатима.

— Ты большой козырь мне даешь, куница. Я сват жадный, игрок азартный, люблю большие ставки брать.

— Дай боже тебе счастья, дядя. Буду за тебя молиться.

— Ладно. Попробую, — сказал Блажис, сгребая со стола десять сребреников. — Но стоит ли тебе, куница, с волком и лисой заводиться?

— А на что я тебя, кабан, в товарищи пригласила?

— Кабан уже стар, девочка. Где уж ему, раз он одной ногой в могиле стоит, о дальней родне заботится, когда под боком родная дочка Микасе без мужа задыхается.

— Сам виноват, дал состариться, пока ты ей богатого примака подыскиваешь. Может, бойкого цыгана к ней подпустить? С Вихрем, бывшим жеребцом господина Крауялиса, — расхохоталась Фатима.

— Ты не смейся, куница. Я должен был тебя предупредить. Твоя бабушка от любви голову не теряла.

— Раз родиться, раз умереть... Позволь мне хоть в юности пожить по своему разумению.

— Волос долог, да ум короток.

— Я твоему уму не завидую, кабан. Только не моли бога еще раз с куницей встретиться, если ее просьбу честно не выполнишь. Спокойной ночи. Меня цыган ждет — твой будущий зять.

— Где ждет?

— В лесу Рубикяй. Возле твоего пастбища.

— Чего ему там надо?

— Твою скотину пересчитывает. Я ради сватовства, а он — на смотрины.

— Дошлая ты баба, Фатима. Дошлая не по годам. Но запомни, смеется тот, кто смеется последним.

— Смех — дело полезное. Только смотри, старикан, чтоб пупок у тебя не развязался.

— Да пропади ты пропадом!.. — застонал Блажис, проводив Фатиму в дверь и явственно услышав в стороне Рубикяйского леса ржание жеребца. — Могла мне Вихря Крауялиса продать. Больше бы загребла.

— Не унывай, старик. Я тебе племенного быка из Пашвяндре достану, если выгорит дело со сватовством. Бык, говорят, больше оплачивается держать.

— Не учи ученого.

— Сладких тебе снов с горьким перцем!

Когда Фатима канула во мрак, Блажис перекрестился и, почему-то вспомнив февральское представление в доме шаулисов, негромко сказал:

— Господи, не завидуй моему счастью.

Дня через два, хорошо обмозговав предстоящее сватовство, с горем пополам убедив стариков Тринкунасов, что о лучшей снохе, чем вдова Шмигельского, и мечтать не приходится, Блажис перекрестился, трижды сплюнул через левое плечо и укатил с Анастазасом в Пашвяндре. На сей раз без бубенцов. Как ни верти, а в поместье — траур. По этой самой причине Блажис, когда их с Анастазасом ввели в гостиную, где пани Милда, утонув в мягком кресле, встретила их похоронным взглядом, не стал молоть сватовскую чепуху, а коротко и ясно изложил причину своего прибытия и те мотивы, руководствуясь которыми, он смеет взывать к сердцу дамы и уповать на положительный ответ.

Воцарилась долгая и неприветливая тишина. Пани Милда все больше таращила мутные глаза и все круче выпячивала белую декольтированную грудь. Когда Анастазас, схлопотав от свата кулаком в бок, кинулся целовать ей руку, случилось непредвиденное. Пани Милда вдруг вцепилась обеими руками Анастазасу в вихры и, бросив его на колени перед собой, просипела:

— Я давно тебя жду, проклятущий!..

Поскольку Анастазас от счастья и испуга лишился дара речи, Блажис ответил:

— Спасибо за доброе сердце, пани Милда.

— Погоди! Где твои рога, нечистый?

— Еще вырасти не успели, — захихикал Блажис, удивленный остроумием пани Милды.

— Не ври! Ты уже зрелый черт.

— Да и вы не первой молодости, почтенная, — не сдавался Блажис в пылу сватовства. — Два сапога пара.

— Я сапожников не звала. Говори прямо — какие твои намерения, лукавый?

— Неужто вам не говорили?

— Повтори еще раз!

— Ах, пани Милда, мы, черти — рода мужского. Через вашу лакомую плоть желаем вашу непорочную душу заполучить.

— Не дамся! Отвяжись, безрогий чертяка!

— Анастазас, не спи. Покажи пани Милде, какая у тебя мышца!

Анастазас подскочил будто на иголках и, цапнув пани Милду за широкие чресла, рывком выдрал ее из мягкого кресла, как прошлогоднюю репу из погреба... Выдрав, поднял да захрипел отчаянно.

— О, дева Мария! — стонала пани Милда, покачиваясь вместе с Анастазасом.

— Видишь, пани Шмигельска?! Чуешь, какая мощь твою плоть вздымает, к твоей душе вожделеет?! — заулыбался Блажис, потирая руки от удовольствия, что сватовство идет как по маслу. — Не урони, Анастазас. Держи, как ксендз дароносицу. Дай слово, что эту женщину будешь носить на руках до могилы!