— Господи боже!

Не ухо, сосулька... Алексюс-то закоченел! Швецкус дернул его за рукав сермяги. А за спиной Алексюса — чумазый Пятрас лежит...

— Люди! Ратуйте! — взвизгнул Швецкус, сунув кочергу за голенище сапога.

И звонко запел в хлеву петух Алексюса, а куры закудахтали дружно, словно на них напал хорек...

Вот так все было.

Швецкус отвез обоих мерзляков к гумну, распряг гнедка, ввел его в хлев — и за голову схватился. Полон хлев перьев, половина кур на земле валяются, половина — на лошадиной кормушке сидят, а петуха как не бывало... Примчалась на крики мужа Швецкувене. У той только глаза на лоб полезли. Сразу в обморок грохнулась. Швецкус собрал мертвых кур в кучу, с любопытством уставился на свою бабу. Неужто бог и эту приберет? Неужто? Вот ладно получилось бы: два покойника, а поминки — одни. Осталось бы Стасе этих семерых кур ощипать да изжарить...

— Хе-хе.

Вспомнил Яцкус Швецкус, как вчера вечером держал, навалившись, Стасе, и задумался... Ах, черт возьми, и ядреность же груди, упругость же тела. Не пришлось бы в кровати силы небесные на помощь звать. И девку не пришлось бы нанимать. И собственные дети пошли бы. Кончились бы золотые денечки для ублюдка его жены Йокубаса. Побатрачил бы он у Яцкуса!.. Побатрачил бы вместо Алексюса. Не стал бы хлеб даром жрать...

— Почему же ты меня не поднимаешь, Яцкус? — вдруг спросила Швецкувене, злобно сверкнув глазом.

— У меня десяти рук нету! — отбрил Швецкус.

— Насчет курочек не переживай. Наседка жива осталась. Давай лучше подумаем, как от покойников избавиться.

— Тс-с! Не квохчи. Полон двор чужих!

Швецкус поднял бабу с навоза и вынес на двор. Уле вдруг голову откинула, пустила изо рта белую пену, а Яцкус, пробираясь через гущу людей, застонал:

— Одна беда — не беда. Стасе, Стасите. Беги сюда, девочка. Давай спасать, пока еще можно, живую. О неживых, может, люди добрые позаботятся.

И кряхтя да постанывая, поволок жену в избу... Вскоре оттуда вывалился староста Тринкунас с Гужасом да обоими полицейскими и заявил босякам, что у Швецкувене апоплексический удар, со Швецкусом не столкуешься, а Йокубас пьян после вчерашнего, так что просим добровольцев пойти в хлев, вывести лошадей, запрячь и увезти покойников в их родные места.

Босяки-мужики хотели было повиноваться, но жена Умника Розалия от имени всех баб сказала:

— И не думайте! Разве вы не люди? Разве Алексюс с Пятрасом — бревнышки какие-то, чтоб мы их грязных да чумазых матерям отдали? И не в гробах, а брошенных на сани! Один-то ведь скрючился, а другой раскорячился? Где ваша совесть? Ироды!

— Делайте, как знаете! — сказал Тринкунас и удалился вместе с Микасом и Фрикасом.

С босяками остался лишь Гужас, озабоченный, но молчаливый.

Взялись за дело босяки по команде Розалии. Дети поленницу Швецкуса разобрали, в баньку охапками тащили да огонь в каменке разводили. Мужики брали доски из штабеля возле гумна и на козлы ставили. Одни резали, другие стругали — мастерили гробы для Пятраса и Алексюса. Девочки — и те получили работу. Обходили дворы, собирали хлеб для поминок. Кто дал краюху, кто ломоть, а кто и целый каравай — как сердце подсказывало. Вскоре на крыльце амбара выросла целая хлебная гора.

— О-хо-хо!.. — вздыхал Гужас, взволнованный таким единством босяков.

Из двери снова появился Швецкус. С топором. Шел он по двору, низко опустив голову. Возле гробовщиков остановился и негромко спросил:

— А для кого, ребята, этот второй гроб? Для Пятраса же, — ответил Мейронас.

— Можно и для Пятраса... А как же Блажис, неужто ничего не знает еще?

— А чтоб тебя нелегкая! — сказал Умник Йонас. — Вы же свояки, рассчитаетесь.

— Не переживай, Швецкус. Господин Гужас засвидетельствует, что мы из твоих досок для его батрака домик сколотили, — добавил Кратулис.

— О-хо-хо, — вздохнул Гужас.

— Я не переживаю. Я за правду страдаю. У Блажиса-то дубовые доски припасены. Хорошему батраку и гроб хороший нужен...

— А твой Алексюс тоже был неплох.

— Неплох. Только маленький, силы Пятраса покамест не набрал, — пожаловался Швецкус, закрывая за собой дверь хлева.

— Тьфу! — дружно сплюнули босяки.

Во двор ввалилась толпа богомолок. В хлеву заверещали куры, словно душонки, поджариваемые в преисподней. Двойняшки Розочки стали творить заупокойную молитву. А начальница богомолок Катиничя, глядя на два белоснежных гроба, запричитала:

— Вот и сбылись слова монаха. Содом и Гоморра настали.

— Да катитесь вы!

Но тут босяки вместе с богомолками рты разинули. Из хлева вывалился Швецкус с окровавленным топором и полной корзиной обезглавленных кур:

— Мы с Йокубасом обсудили. Говорим, пускай будет и наша доля в поминках Алексюкаса.

И поставил корзины возле горы хлеба.

— Иисусе, дева Мария! У тебя в голове помутилось, человече? — придя в себя, дружно охнули Розочки, но Швецкус гордо поднял руку:

— Много берущих, мало — дающих. Где мое не пропадало.

— Кто твоих кур есть будет, протестант ты проклятый! Первый день великого поста ведь! Мякина у тебя в голове?

— Видит господь — совсем из головы вылетело, — охнул пристыженный и приунывший Швецкус.

— Радуйся, что быка не зарубил, — сказал Горбунок.

— Стыд и срам, безбожник, в такой час шуточки шутить.

— Мой стыд в мешок, а сам за него скок!

Швецкус не знал, что тут еще сказать. Побрел в избу, потому что в ворота уже входил похоронщик Людвикас Матиёшис.

— Будьте здоровы, которые живы!

— Здорово, сват костлявой!

— Чего ждете, почему покойников в баню не везете?

— Еще не натоплена, дядя. Еще угару много.

— Везите! Покойники не угорят, — сурово сказал Людвикас и поплелся к баньке. Мужики побежали к гумну, запряглись в сани. Дети толкали, мужики за оглобли тащили... Мейронас один взял из саней Алексюса и сидящего внес в баньку. А вот Пятраса Умник Йонас с Кратулисом и Петренасом едва-едва затащили. Алексюса усадили в угол на верхний полок да подперли палками. Пятраса уложили на нижний... Тогда Людвикас всех мужиков выгнал на двор и, плеснув три ковша воды на каменку, выскочил сам, уселся на порожке и задумался: руки-то трясутся, как придется покойников брить, ни капли не выпив.

Мечтам Людвикаса было суждено сбыться. Горбунок сунул ему под нос поблескивающую бутылочку.

— Розалия, подмени меня, старика. Плесни еще три ковшика, чтобы бороды отмякли, — повеселев, скомандовал Людвикас, а когда Розалия послушно исчезла за дверью, торжественно изрек: — Дай боже тебе, Кулешюс, легкую смерть, а этим двоим — жизнь вечную.

И шибанул о локоть донышко бутылки. Обхватил губами горлышко, но глотнуть не успел. От страшного вопля содрогнулась банька. Розалия, хрипя, метнулась из двери, сшибла с порога старика, а сама носом в сугроб ткнулась. Из баньки белыми клубами валил пар. Людвикас кое-как встал и спросил:

— Чего там, Розалия?

— Иисусе.

— Да чего, говори?

— Алексюс выпрямился. Пятрас скорчился. Иисусе! Оба дышат!

Стасе стрелой влетела в баньку. Вслед за ней все бы побежали да баньку разнесли, но Людвикас прогремел адским рыком:

— Стойте! Вон! Воздуху и свету! — и сам с бутылочкой в руке исчез в облаке пара.

Все замолчали, потеряв дар речи. Вскоре Годвикас вышел и сурово сказал:

— Мне тут больше делать нечего. Оба покойника живы. Зовите доктора.

— Зигмас! Одна нога тут, другая там! — крикнул Горбунок.

Катиничя вместе со всей стаей богомолок перестала молиться. Сама не знала, что делать. Плакать или смеяться. Целоваться или плеваться. Чудо господь бог прислал в Кукучяй, или дьявол — шутку?

— Господи, что теперь будет-то?

— Заговенье покойников-безбожников! — воскликнул Горбунок и, захлебываясь от радости, запел: