— А почему бы нет? Возлюби ближнего своего, как самого себя. Рука руку моет, господин начальник.
— Очень хорошо, господин Пурошюс. Поэтому просим вас не дремать. Я сделаю все, что смогу.
— Там видно будет. Спокойной ночи.
— Я серьезно, господин Пуропиюс.
— И я не шучу, господин Флорийонас. Если в звонари просунуть не удастся, протолкните в ризничие. Мне на мистрантуру наплевать. За одну ночь вызубрю эту латынь. Запомните, Тамошюс Пурошюс мастер на все руки.
Несколько дней Пурошюс смаковал эту беседу и на всякий случай стал каждое утро бегать в костел, махал четками и бил себя в грудь громче всех, да вздыхал, когда настоятель Бакшис поворачивался к молящимся с „dominus vobiscum“. А вдруг господь отчебучит чудо? Спасет от безработицы и голода сына своего Пурошюса, который спас мир от двух кровавых заговорщиков? И попутал же его черт поддаться настроениям босяков! Дожидаясь прихода большевиков, разбазарил серебряники Блажиса, как последний дурак, оставив под порожком хлева лишь неприкосновенный запас на аккордеон для Габриса. Виктория в глаза ему не смотрит... Может, подозревает? Или простить не может, что он частенько выпивает? Ведь не объяснишь ей, как тяжело Тамошюсу бывает на трезвую голову, какие сны его мучают, какие жуткие мысли посещают, когда он остается один... И не только один. Вот, скажем, настоятель Бакшис служит перед алтарем, с блаженной улыбкой лижет винцо, все еще опомниться не может от радости, что дождался родной дочери после всех этих переживаний, болезней, а сердце Пурошюса так и разрывается. Так и хочется крикнуть на весь костел: «Эй ты, старый козел! Благодари не бога, меня благодари за свое счастье!..» Интересно, какое покаяние ты назначил бы Пурошюсу, если бы он, вдруг сойдя с ума, признался тебе на исповеди в своем смертном грехе да дохнул луком в окошко исповедальни? Сколько раз «Ангел господень», сколько — «Отче наш»? А может, крестом посреди костела уложил бы? Ладно. Пурошюс уже лежит. Прости его, пригрей под своим крылышком, назначь его церковным слугой нижайшего ранга. Послушайся Флорийонаса Заранку. Алексюс Тарулис не пропадет. Он молод, силен. Пускай едет в Ригу работу поискать. А его мамаша Аспазия пускай выходит замуж за Адольфаса и наймется девкой — кормить свиней настоятеля...
Но настоятель Бакшис был глух ко вздохам Пурошюса и слеп к его самобичеванию. В твоих глазах, Бакшис, Пурошюс прослыл вором еще до своего рождения, со времен молодости своего отца. Ничего не поделаешь!.. Такова коммерция инерции, как выражается Умник Йонас. А тут, как на грех, самый разгар рождественского объезда. Каждый вечер по четверо груженных доверху саней подъезжают к дому настоятеля. Радуются крестьяне, что господь выслушал молитвы Бакшиса и отвел призрак большевистских колхозов. Никогда еще рождественский объезд не приносил столько добра. Не умещается зерно в амбарах настоятеля. Горы ячменя да гороха уже ссыпаны во всех четырех углах колокольни. Хоть по несколько мешков черпай из каждого угла, даже заметно не будет. Пурошюс видит тебя насквозь, ксендз-настоятель!..
Так и пришла мечта к старому вору, пока он лежал крестом посреди костела, — еще раз попытать счастья. Ах господи, ведь не первый раз ему на колокольню лезть! Еще в детстве Пурошюс наведывался туда во время пасхальных сборов.
Поэтому починил Пурошюс санки Габриса, отыскал подходящий ключ, залатал мешок и стал молить бога ниспослать такую погоду, чтоб ни Алексюсу, ни Нерону не хотелось совать нос на двор...
Долетела молитва Пурошюса до господа бога. Смешал всевышний небо и землю, вспомнив об озорном детстве Тамошюса...
Когда Пурошюс в ту роковую ночь, убаюкав Габриса, прокрался на двор, ему даже идти не пришлось. Ветер схватил за шиворот и сам отнес к костелу. Калитка была открыта и приперта огромным сугробом.
Хотел было перекреститься Пурошюс, но порыв ветра принес лошадиное фырканье. Прильнув к каменной ограде, он решил переждать опасность. А когда высунул голову, чтобы оглядеться, бежать было поздно. Двое мужчин брели от богадельни к костелу. Пурошюс притаился под липой и застыл... Лязгнул ключ, заскрипела дверь колокольни. Несколько минут превратились в часы. Двое мужчин вынесли мешочек зерна, будто двое волков одну овцу выволокли, и Пурошюс тут же узнал первого из них. Это был Алексюс. Второй — в длинной сермяге с поднятым воротником... Черт его знает. Незнакомый вроде. Оба торопливо пробежали к калитке, швырнули мешочек на сани, забросали сеном. Незнакомец повалился на спину и перетянул лошадь кнутом. Алексюс махнул ему рукой, огляделся и, как ни в чем не бывало, зашагал к богадельне.
Вот это да! Тамошюс Пурошюс, как дитя малое, трясется возле ограды, не украв еще ни зернышка, а любимец настоятеля его имущество разбазаривает. Ну погоди, сейчас Пурошюс предстанет перед кукучяйским приходом в истинном своем обличье. Господи боже, ты же видишь, что сын твой больше не желает быть вором. Он чешет во все лопатки, волоча за собой санки Габриса, к участку. Пускай этому брату дурачку Юлийонаса повезет на службе с первых же шагов. Растолкал господина Флорийонаса, помог обуться, одеться, торопил как маленького, и, усадив на полицейскую кобылу, бежал, уцепившись за стремя, до дома Тринкунаса, пока не объяснил всаднику, куда скакать... После этого разбудил Анастазаса, выгнал тоже верхом на Таурагнайскую дорогу на подмогу новому начальнику, Микаса и Фрикаса выбросил из постели, да сам, прибежав обратно к богадельне, повалился в сугроб. Он захмелел от открывшихся перед ним возможностей. Все еще лежа в сугробе, увидел, что метель затихла, что в вышине сверкают звезды, а самая яркая, повисшая над хлевами настоятеля, как путеводная звезда над Вифлеемом, подмигивает с хитрецой... Она, озорница, и соблазнила Пурошюса. Вошел в настоятелев дом, поднял на ноги челядь, попросил Антосе передать настоятелю Бакшису завтра утром поклон и рассказать, какой подвиг совершил Тамошюс Пурошюс, охраняя имущество своего пастыря. Самое время теперь подумать о другом звонаре. Лучшей кандидатуры, чем Пурошюс, днем с огнем не найти, если, конечно, сам Пурошюс согласится, потому что новый начальник участка, хоть тресни, хочет сделать его волостным старшиной. Посоветуйте, ради бога, стоит ли соблазняться перспективой мирской карьеры, когда сердце с годами все больше клонится к богу? Все суета сует в сей юдоли плачевной. Все суета, лишь церковь свята — так ему сегодня во сне сказал покойный Болесловас Мешкяле, умоляя бежать к колокольне... Барышня Антосе, свершилось чудо. Огромное чудо, какого не знал кукучяйский приход. Посоветуйте завтра утром канонику отслужить молебен за упокой души бывшего начальника полиции. Пора уже им помириться. Сам господь дал знак, призвав для этой благородной цели посредником Тамошюса Пурошюса. Может, по его высочайшей воле Тамошюс Пурошюс на склоне лет даже станет звонарем? Ведь колокольня ближе всего к костелу. Что вы скажете, уважаемая? Как бы вы разъяснили сей пророческий сон? Что ты думаешь, господин Адольфас?
— Ты пьян, Тамошюс! — очухавшись, крикнул Адольфас.
— Чем сам пахнешь, тем другого мажешь! — хихикнул Пурошюс и на всякий случай дунул в нос барышне Антосе. — Эх, Адольфас! Я пока с рождественским объездом не катаюсь. Меня крестьяне покамест задаром не угощают. А из своего кармана пить не могу. Совесть не позволяет. Ребенка имею. Хорошо тебе, холостяку! Хорошо сыночку твоей любимой Аспазии Алексюсу Тарулису, который может посреди ночи чужое добро разбазаривать!..
И говорил, говорил Пурошюс все громче и злее, пока в дверях не появился настоятель в халате. Тогда бросился Тамошюс к нему, руку поцеловал и отбарабанил все сначала, еще больше приукрасив свой выдуманный сон, и еще сильнее веря в собственную выдумку.
— Пурошюс, мне жалко твоего языка, — не выдержал Адольфас. — Не старайся. Не удастся тебе обозвать вором честного человека, когда сам ты последний вор. То же самое тебе скажет и святой отец.
— То же самое, Адольфас, то же самое!.. Как ты смеешь посреди ночи честным людям спать не давать? Я прикажу позвать полицию!
