Смолин еще ни разу не видел академика, неизменно бодрого, живого, полного деятельного азарта, столь подавленным. Неужели так огорчился тем, что не может в Бостоне получить свою почетную докторскую мантию?
Вечером в каюту к Смолину неожиданно пришел второй помощник Руднев. Опустил на стул свое громоздкое тело, и стул под ним жалобно заскрипел.
— За помощью к вам пришел! — По его просторной физиономии медленно плыла сконфуженная улыбка. — Помирите с академиком!
— Вы поссорились с Солюсом? — изумился Смолин.
Стул под Рудневым заскрипел еще жалобнее.
— Да что вы! Просто он меня отбрил.
— За что же?
Руднев пожал плечами:
— Ей-богу, не пойму за что! Ночью после дежурства иду по палубе и вдруг вижу, у борта маячит фигура академика. А как раз в это время курс «Онеги» пересекала американская эскадра. Пришлось даже ход сбавить, чтобы в конфликт не вляпаться. Картинка что надо — авианосцы, крейсера, фрегаты! Говорю академику: вот они, гады, дорогу вам в Бостон и перекрыли. А он в ответ: все эти корабли — вселенская глупость! А корабли идут я идут. Красиво даже. Как в кино! А потом просто так, к слову, я возьми и ляпни: вот бы сейчас наши вышли навстречу лоб в лоб. Сила на силу! Было бы классное представление! Мы бы, конечно, взяли верх. Где наша не брала!
— Ну и что академик?
Руднев со смехом хлопнул себя по твердой и плоской, как пенек, коленке.
— Академик чуть не подскочил на месте. Он малость того, с приветом. Это точно! От избытка мозгов, что ли, или по старости годов. Мне в ответ, да так горячо, торопливо, словно в самом деле вот-вот начнется сражение: пожалуйста, говорит, перед этим вашим представлением столкните меня за борт. Облегчите мне напоследок совесть. И представляете, сказал все это так серьезно, что я даже чуток струхнул. Говорю ему, мол, пошутил. А он мне: от шуток города горят. И ушел с таким видом, будто я в самом деле какой-то поджигатель. Ну не чудак ли?
Руднев поерзал на стуле.
— Посоветуйте, Константин Юрьевич, что делать? Может, пойти и извиниться? Вы его знаете.
Смолин покачал головой:
— Не надо! Главная причина здесь не в вас, так что извиняться бесполезно.
Руднев огорчился еще больше, грустно пошевелил бровями:
— Неужели бесполезно? Вот незадача! Чувствовал, мука какая-то сидит в старикане. А я еще его обидел. Теперь мучаюсь тоже…
Смолин кротко улыбнулся:
— Ну и помучайтесь! Не только таким, как он, стариканам, совесть свою терзать. И нам полезно. Хуже, когда нет никаких душевных мук.
Руднев внимательно взглянул на собеседника.
— Значит, и вы тоже?..
— Я тоже!
Второй помощник ушел притихшим, озадаченным, так ничего и не понявшим. Перед тем как открыть дверь, почесал затылок: ох уж эти ученые!
Заседание научно-технического совета по итогам эксперимента Чуваева было назначено на десять утра. С девяти Крепышин обзванивал некоторые каюты и доверительно предупреждал: «Просят прибыть обязательно и, так сказать, — он ронял в трубку кругленький упругий смешок, — проявить лояльность».
С этим Крепышин обратился и к Смолину:
— Конкретно к вам, Константин Юрьевич, не было поручения обращаться, — он снова хихикнул в трубку, — даже наоборот. Но я, извините, проявил смелость. Подумал, а вдруг обидитесь? Мол, других предупредил, а вас нет. Вот и взял на себя инициативу…
Откровенное шутовство Крепышина взбесило Смолина. Он отрезал:
— У меня нет времени на шуточки, товарищ ученый секретарь. Ищите кого помоложе, — и бросил трубку на рычаг.
Заседание проводилось в кают-компании. Его обставили весьма наукообразно. К стене прикрепили схемы и диаграммы, на которых Кисин, оказавшийся приличным рисовальщиком, вычертил цветными фломастерами все цифровые этапы погружений своих аппаратов. Были обозначены глубины, плотность воды, световая обстановка, подводные течения. Вместо условных значков на ватмане были нарисованы и сами многоглазые аппараты, при помощи которых намеревались вести исследования.
Однако ровно в десять не начали. Золотцев, сидевший за столом президиума, почему-то тянул, поглядывая то на часы, то на входную дверь. Оказывается, ждали Солюса, а он не шел. Крепышин дважды склонялся над телефоном в углу зала, набирал номер, терпеливо ждал ответа — телефон не отвечал.
— Ну и слава богу, что не пришел! — услышал Смолин за своей спиной хрипловатый голос Кисина. — Без старикана спокойнее. А то еще учудит чего!
Не явился и капитан, хотя был приглашен особо, а заменяющий его Кулагин опоздал и перешагнул порог кают-компании с таким мрачным видом, словно его по пустяку оторвали от крайне важного дела.
Смолин заранее знал ход событий, знал, что будут говорить Чуваев, Золотцев, другие из тех, кого обзвонил Крепышин.
Так и случилось. Придав своему мужественному лицу выражение суровой сосредоточенности, Чуваев сухо, слово к слову, как кирпич к кирпичу, сообщил о сущности эксперимента. В нашей науке в подобных естественных условиях он проводится впервые. Ну а первым, как известно, всегда труднее, бывают неожиданности, отклонения от намеченного плана. В результате эксперимента отряд понял: для пятикилометровой глубины стекло фиксаторов должно быть иного качества. Вот почему он, Чуваев, считает, что эксперимент принес бесспорную пользу: отработана методика спуска аппарата и его подъема, более того, на основе полученных данных можно сделать выводы о наиболее подходящих материалах для создания новых образцов подобных аппаратов. А в науке и малое ценно. Словом, Чуваев убежден, что полигон прошел удачно.
— Мы специалисты в других отраслях. Нам трудно судить о вашей работе, — миролюбиво вставила слово Доброхотова. — Но вы-то, Семен Семенович, вы сами довольны результатом? Только по-честному!
— Вполне! — Это было произнесено с такой непоколебимой, с такой честной уверенностью, что начисто исключало какие-либо сомнения.
Золотцев спросил, будут ли вопросы еще. Было задано два ничего не значащих вопроса о теоретической стороне исследований. Только Рачков смущенно поинтересовался: все-таки по какой причине лопнули в фиксаторах стекла?
Чуваев взглянул на него со снисходительной усмешкой, как на несмышленыша.
— Видите ли, молодой человек, когда вы станете постарше и поопытнее, то поймете, что в науке все заранее предугадать невозможно. Это же наука! Так что бывают, уважаемый молодой коллега, и некоторые трудности…
Рачкова одернули, как школьника, который невпопад обратился к учителю во время серьезного урока. Он опустился на стул, растерянно провел взглядом по лицам сидящих, задержавшись на лице Смолина.
«Чего он от меня ждет?» — раздражаясь, подумал Смолин, отвернулся и встретился с другим взглядом — колючим, насмешливым. Кулагин! И этот тоже!
Он посмотрел на Чуваева, на Кисина… Повержены, а торжествуют. Черт возьми, как же он решился поставить себя на одну доску с теми, кто лезет в науку нахрапом, как в очередь за дефицитом. Науку надо защищать. От них. При любых обстоятельствах. Истина превыше всего. Так говорили древние. Так должно быть и сейчас. Значит…
— Вы говорите, будто у вас случились «некоторые трудности»… — произнес Смолин, подняв глаза на стоящего у стола президиума Чуваева, и сам удивился спокойной уверенности своего голоса. Сквозь шум кондиционеров услышал скрип стульев — все обернулись к нему и напряженно ждали продолжения. — Я полагаю, случились не трудности, а неудача эксперимента. Она очевидна всем, прежде всего самим экспериментаторам, и мы не имеем права камуфлировать провал спасительными дежурными фразами. Неудача есть неудача, и надо честно в ней признаться. Я уверен, как настоящий ученый, товарищ Чуваев так и поступит, потому и предлагаю итог отчета сделать однозначным: эксперимент не состоялся по причине его неподготовленности. Кто в этом виноват — пускай разберутся экспериментаторы и их шефы в Москве.
В зале воцарилась тишина, в которой, как чье-то большое невозмутимое сердце, глухо и ровно постукивала в глубинах судна корабельная машина. Все смотрели в сторону стола президиума.
