Тут уж Моряткин переборщил: лежащему пластом помполиту вряд ли кстати будет услышать, что «нам бермуторно на сердце и бермудно на душе».

«Заказ» Доброхотовой тоже с ехидным намеком: романс «Не пробуждай воспоминаний». Но зато как, наверное, польщен Крепышин, услышав арию герцога из «Риголетто», ведь он всеми силами стремится прослыть этаким неотразимым ловеласом. Посмеется и Клифф Марч, когда ему переведут слова, оказывается, любимой им русской народной песни «Живет моя отрада в высоком терему», — метеолаборатория находится на самой верхней палубе.

— …По особой, настоятельной просьбе доктора наук Смолина передаем его любимую песню «Изабэль» французского композитора Шарля Азнавура.

Смолин чуть не подскочил на койке. Вот плут! Это называется — в чужом пиру похмелье! Видите ли, не хочется Моряткину страдать в одиночку, пусть все делят с ним его душевные терзания.

Впрочем, Моряткин угадал: для Смолина эта песня — воспоминание о беспокойных и радостных днях с Тришкой, они любили слушать ее вдвоем, а потом, когда расстались, печальная мелодия «Изабэли» всегда больно напоминала Смолину об утраченном.

Жалобно позвякивали на полке стаканы, где-то над потолком, на палубе бака при каждом крене звенела неведомая железяка, стук машины под полом хотя и был, как всегда, невозмутимо монотонным, но в нем чудилось напряжение и усталость… И еще шумел за бортом океан. За весь рейс он никогда так не шумел, как сейчас.

Смолин проснулся от того, что кто-то постучал в дверь. Он вскочил, дернул ручку и в дверном проеме увидел Ирину. Лицо ее казалось сморщенным, как от боли.

— Мне страшно, — она еле шевелила губами. — Можно побуду у тебя?

Он схватил ее за руки, потому что судно снова повалило на борт, и оба они еле удержались на ногах. Пальцы Ирины были ледяными.

Смолин подвел ее к койке, бережно уложил, почувствовав, как под его рукой вздрагивает покорное женское плечо.

— Лежи и ничего не бойся. Все будет в порядке.

— Ага! — слабо отозвалась она, не отрывая головы от подушки.

Он молча постоял возле койки, подошел к письменному столу, включил настольную лампу.

— Я поработаю немного… Не помешаю?

Он всегда спрашивал это, когда они жили под одной крышей. Он любил работать ночами.

Ирина не отозвалась.

Над письменным столом на стене был прикреплен ее портрет, нарисованный Чайкиным для стенгазеты. Смолин осторожно, чтобы не повредить, отлепил его от стены, свернул в трубочку, сунул в стол. Оглянулся на Ирину: не заметила ли? В полумраке лица ее не было видно.

Качка была прежней, но Смолин с удивлением почувствовал, что пропало недавнее тошнотворное состояние, когда поглядываешь на раковину умывальника как на прибежище надежды. Больше того, он даже смог работать с калькулятором и сделать кое-какие расчеты. Но все это происходило подсознательно, скорее автоматически. Он то и дело косился в сторону койки, осязая взглядом очертания ее тела под одеялом.

Наверно, Ирина заснула — ему казалось, что сквозь грохот шторма он слышит ее ровное дыхание. Тогда он погасил свет и прилег на диван, диван был короток, пришлось свернуться, как креветка. Но удержаться во время качки на диване, который не имеет защитного барьера, оказалось невозможным. Он снял с дивана поролоновые подушки, положил на пол и лег на них. Только задремал — железяка над потолком оторвалась и с грохотом запрыгала по стальной поверхности палубы, соскальзывая к другому борту. Грохот разбудил Ирину, она тихонько застонала, зашевелилась на койке, позвала:

— Костя! Ты здесь?

— Здесь, Тришка, здесь! С тобой! — Он впервые после стольких лет разлуки назвал ее вслух этим ласковым, своим, единственным — Тришка.

Она затихла, но Смолин еще долго не мог заснуть.

Ему казалось, что не спал вовсе, и удивился, когда, открыв глаза, прямо над собой увидел светлый круг иллюминатора. Значит, уже рассвет. Стояла странная тишина — ничто не грохотало, не звякало, не шипело. И пол под ним был ровным и спокойным. Он встал, подошел к иллюминатору. Невероятно: шторма нет, шторм словно выключили, как выключают газ под кастрюлей с кипящей водой. На океанской поверхности тихонечко катились легкие, кудрявые, как овечки, волны.

— Доброе утро! Буря кончилась? — Ирина приподняла голову, посмотрела на диванные подушки, разложенные на полу. — Я согнала тебя с койки? Бедненький! Прости.

— Ничего… — Он улыбнулся ей.

— Ты спал?

— Конечно.

— Страшная ночь была, правда? Первый раз в жизни такое.

— Я тоже ничего подобного не испытывал.

Он собрал с пола подушки, водрузил их на диван. Она молча следила за его работой.

— Скажи, ты в самом деле заказывал радисту «Изабэль»?

Смолин почувствовал, как кровь ударила ему в лицо.

— Да что ты! Это Моряткин мне навязал! Настоящий пират!

— А…

Он машинально передвигал на диване подушки, словно их расположение имело для него какое-то значение.

— Отвернись! Я буду вставать! — приказала Ирина.

Пришлось отправиться к иллюминатору и снова без интереса взирать на присмиревший океан. Странно, почему нужно отворачиваться, ведь спала-то она в одежде… Он услышал, как сухо зашуршали ее волосы под гребнем. Причесывается у зеркала, которое над умывальником. Вот почему было велено отвернуться: причесывание у женщины — интимный акт. Щелкнула заколка, скрепившая пучок волос, — туалет завершен.

Голос Ирины прозвучал деловито и даже холодновато.

— Спасибо за приют!

— Не стоит! — сказал он, оборачиваясь. — Я рад, что мог быть тебе полезным.

Смолин невольно ею залюбовался. После сна лицо посвежело, глаза полны света, аккуратно причесанная, складненькая, юная — как школьница! Словно и не было вчерашнего шторма и в нем ее перекошенного ужасом лица.

Она коротко засмеялась:

— Ну и оборотик: «Мог быть полезным». Дипломат! Это ты здесь, за границей, стал таким?

— Обстоятельства научили.

— Ну, я пошла… — Но не сдвинулась с места, и Смолин понял: что-то еще хочет сказать.

— Ну! — помог он ей.

— Костя! Я надеюсь… ты поймешь все правильно.

— Я все понимаю, — сказал он, намеренно глядя в сторону. — Могла бы мне об этом и не говорить.

— Извини!

Он кивнул и молча раскрыл перед ней дверь.

Оставшись один, постоял посреди каюты, тупо глядя в пол, потом рухнул на койку, еще хранившую тепло ее тела, и чуть не застонал от тоски и бессилия.

«Внимание! Всем начальникам отрядов явиться в каюту начальника экспедиции в шестнадцать ноль-ноль. Явка обязательна».

Объявление по радио повторили трижды, и Смолин понял, что случилось нечто серьезное.

В четыре собрались все приглашенные. Вместо выбывшего Файбышевского маленький отряд медиков-биологов представляла Лукина. Американцев, которые приглашались на все научные совещания, на этот раз не было.

За столом рядом с Золотцевым сидел капитан. Лица у обоих были хмурые, а у Золотцева особенно, и стало окончательно ясно: дурные вести!

Когда последней явилась Доброхотова и все оказались в полном составе, Чуваев, который, судя, по всему, уже знал о причинах сбора, сказал:

— Надо и америкашек позвать! Пускай поприсутствуют. Пускай в глаза нам взглянут.

По этой фразе, по тону, с которым она была произнесена, особенно по пренебрежительному «америкашек», уже никто не сомневался: дело касается предстоящего сотрудничества с американцами. Что-то сорвалось.