После ужина состоялось обещанное Клиффом Марчем открытие недели американского кино на борту «Онеги». Пришло все начальство во главе с Золотцевым. Неделя открывалась фильмом «С тобой навсегда». Предвкушали любовные приключения на экране — не все же человеку море да наука! Но уже первые кадры ввергли зал в недоумение, а Мосин беспокойно заерзал на стуле. Переводил Крепышин, но и без перевода было ясно, о чем фильм: в Нью-Йорк проникают террористы, отвратительные личности с косыми глазами и квадратными подбородками. Поджигают небоскреб, взрывают поезд метрополитена, врываются в женский колледж, чтобы удовлетворить свою похоть… Кто эти звери? Зритель недолго остается в неведении. Перед ним здание советского посольства в Вашингтоне. В кабинете еще один человек с квадратным подбородком у радиопередатчика — вот откуда руководят террористами! Защитники американской свободы вступают в отважную схватку с красными пришельцами, и зрителю заранее ясно: они все-таки возьмут верх, потому что в отличие от русских это настоящие парни.

В первые минуты фильма зал насторожился. Разобравшись, что к чему, стали посмеиваться, потом откровенно хохотать, — на экране вроде бы все всерьез, но столь примитивно и глупо, что, кроме смеха, никаких эмоций фильм не вызывал.

Клифф Марч, казалось, закаменел на своем месте. Вдруг он вскочил, выбросил руки вверх, словно хотел ухватиться за голубую струю света, направленную на экран:

— Стоп! Стоп! Это не то! Это ошибка! Это недоразумение! Остановите аппарат!

В ответ зал взорвался дружным смехом.

— Пусть крутят! — крикнул кто-то. — Смешно ведь!

Мамедов громко сказал:

— Молодец, Клифф! Выбрал то, что надо! Прекрасная пародия! Мы такую и не видывали!

— Удивляюсь, доктор Марч, как это вам удалось уцелеть на «Онеге» среди столь кровожадных русских? — весело поинтересовался Крепышин.

— Я бы подобные фильмы в обязательном порядке показывал на всех наших судах заграничного плавания. Смех — самое острое оружие, — высказался Чуваев, но лицо его при этом сохраняло суровое выражение. Его замечание успокоило Мосина, и тот облегченно вздохнул: если уж Чуваев делает подобный вывод, значит, никакого политического ЧП не произошло.

Наверное, Марчу стоило бы отнестись к случившемуся с юмором, как и полагается стопроцентному американцу. Но Марч был максималистом. Он негодовал, он страдал, нос его стал красным, казалось, заалела от смущения даже борода. Оказывается, доктора Марча в Америке беспардонно обманули. Он заказал у прокатной фирмы этакие легкие, развлекательные ленты — без намека на политику, — подчеркнул: в подарок русским! А на фирме подсунули вздорную стряпню, и, разумеется, намеренно.

Все равно что под видом рождественского подарка в праздничной упаковке преподнести пластиковую бомбу.

— Я подам на них в суд за нанесение морального ущерба. Они еще узнают Клиффа Марча!

— Не горячись, Клифф! — успокаивал Смолин. — Ты же говорил: на экране будет пустячок. Так и получилось. И стоит ли портить себе нервы из-за пустячка?

Клифф не сдавался:

— Это не пустячок! И нервы портить стоит! Они, эти типы, должны знать, как с подобными «пустячками» поступают!

Американец забрал у киномеханика все коробки фильма, выскочил на палубу, и леденящая душу история налета русских террористов на свободную Америку полетела за борт во мрак Атлантического океана. Клифф намеревался забрать в фильмотеке и остальные подаренные американцами фильмы, но воспротивился Гулыга.

— Зачем же так? — рассудил боцман. — Это же подарок, а подарки назад не забирают. Не положено. Мы сначала посмотрим. А вдруг там тоже что-нибудь смешное. К тому же коробки хорошие, пластмассовые. У нас таких нет. Негоже добро выбрасывать.

Когда Марч немного успокоился, Смолин спросил его:

— Скажи, Клифф, если у вас выпускают такую продукцию, значит, есть на нее спрос. Неужто в самом деле американцы верят подобной чепухе?

Марч сокрушенно покачал головой:

— Верят! Еще как! Американцы готовы поверить любому вздору, лишь бы был позабористей и непременно в той или иной степени касался их собственных интересов… — Он помолчал, задумчиво пощипывая бороду. — По правде говоря, Кост, я и сам до того, как ступил на борт «Онеги», был уверен, что у тебя непременно должны торчать на макушке рога нечестивого. — Клифф чуть заметно улыбнулся. — Ну, если не рога, то до самой макушки ты полон дьявольских большевистских замыслов.

— Но ведь действительно я полон дьявольских замыслов, — живо поддержал Смолин, которого этот разговор позабавил.

— Я в этом убежден! — воскликнул Марч, поддерживая его тон. — И по правде говоря, некоторые из этих замыслов мне по душе.

Утром Смолин проснулся от качки, с трудом заставил себя перебросить ноги через защитную доску койки, нащупал тапки на холодном, остуженном за ночь кондиционером линолеуме. Только-только начало светать. Над океаном лежали тяжелые плиты туч, в расщелины между ними сочился жидкий серый свет приходящего непогодного дня. Взглянул на часы: половина шестого. Заснуть уже не удастся. Он привык спать мало, всегда казалось, что каждый лишний час, потраченный на сон, укорачивает жизнь, по крайней мере деятельную ее часть, и баловать себя сном — неоправданная роскошь.

Быстро натянул спортивный костюм, побежал на палубу делать зарядку. Океан за бортом горбился складками волн, свинцовыми по цвету и такими же тяжелыми по виду, и на каждой складке кудрявилась пенная грива. Раз пена, значит, шторм к шести баллам.

Стоило Смолину появиться на самой верхней палубе, как его тут же окликнули из рубки:

— Константин Юрьевич! Не поможете ли?

Стоявшему на вахте третьему штурману Литвиненко срочно требовался переводчик. Океан настойчиво вызывает «Онегу», лопочет что-то по-английски. Из динамика рейдового передатчика слышался женский голос:

— Рашн шип! Рашн шип! Ансер ми! Ансер ми!

— Кто это? — спросил Смолин.

— Да вон скорлупа по правому борту!

Смолин взял бинокль и не сразу нащупал среди водяных гребней крохотное суденышко. Оно казалось перышком, унесенным ветром, — то исчезало в глубоких проемах между волн, то возносилось на вершину могучего вала и тогда просматривалось целиком, чуть ли не до киля, словно изящная игрушка на подставке, — белый остроконечный выгнутый тоненьким полумесяцем корпус и над ним тремя лепестками, красным, белым и синим, выпуклые, полные ветра паруса..

— Рашн шип! Рашн шип!

Смолин взял микрофон, прокричал по-английски:

— Советское научное судно «Онега». На связи! Прием!

Голос в динамике радостно всколыхнулся:

— О’кэй! Доброе утро, русские! На связи яхта «Глория». Порт приписки — Марсель. Идем в порт Гамильтон на Бермудский архипелаг. Русские, вы слышите меня?

— Слышу! Слышу! — И Смолин улыбнулся юному женскому голосу, исполненному бодрости и восторга.

— Спасибо! Русские, сообщите, пожалуйста, ваши координаты. Для сверки.

Литвиненко понял вопрос и уже протягивал Смолину листок с координатами.

— А кто это говорит? Кто на связи? — спросил Смолин.

Яхта была недалеко, радиоволна чистой, без звукового мусора, и казалось, что собеседница находится здесь же, на мостике.

— Говорит капитан Жаклин Омэ.

— Капитан?! — изумился Смолин и услышал над своим ухом взволнованный шепот штурвального Аракеляна:

— Спросите, сколько ей лет?

— Сколько вам лет?

— Двадцать три. Я самая старшая на борту.

— А сколько людей в экипаже?

— Еще две девушки. Мои подруги.

— Вас трое?! Таких юных!

— Да! И таких красивых.

Динамик рассмеялся, звонко, кокетливо, словно беседа шла не в штормовом океане, а в устланном ковром салоне с мягкими креслами, возле которых на столиках поблескивают бокалы с кампари. Смолин взглянул на сияющих мечтательными улыбками вахтенных и подумал, что сейчас в их груди оттаивают суровые моряцкие сердца.

— Как же вы отважились отправиться в океан, Жаклин? Да еще в Бермудский треугольник?