— В ко́рму.

Капитан залпом допил уже остывший кофе и поднялся.

— Ясно! Раз в ко́рму — этот ветер нам по зубам.

Он кивнул на прощанье Золотцеву и, не сказав больше ни слова, направился к двери.

Женщина коротко взглянула на Смолина и стала сворачивать карту. Золотцев перехватил ее взгляд и торопливо поднялся из-за стола.

— Что это я?! Недотепа! — обернулся к женщине, галантно склонил голову. — Позвольте вам, Алина Яновна, представить члена нашей экспедиции, известного ученого, доктора наук Константина Юрьевича Смолина. Вы, конечно, слышали о нем?

— Конечно, — задорно ответила женщина. — Очень рада. А я Алина Азан, — и протянула Смолину руку, маленькую, изящную, но неожиданно с сильными жесткими пальцами, привыкшую к нелегкому женскому труду.

«Наверняка у этой женщины большая семья», — подумал Смолин.

У себя в каюте Смолин вытащил из портфеля большой, размером с том энциклопедии, калькулятор и торжественно водрузил на стол. В конечном счете главное в его жизни вот в этой штуке, которая так ласково и зовуще поблескивает клавишами. Наверное, самый вдохновенный пианист не испытывает перед клавишами такого вожделенного нетерпения, какой испытывает сейчас он, Смолин.

В дверь постучали. На пороге стоял невысокого роста, щупленький молодой человек. Круглые глаза сдвинуты к самой переносице, на макушке задорно торчит светлый хохолок.

— Здравствуйте, Константин Юрьевич! — Несмотря на бравый вид, голос молодого человека был жидковат. — Понимаете… Я Чайкин. Андрей Чайкин.

— Понимаю! — сказал Смолин и улыбнулся. До чего же похож на молодого петушка, подумал он. — Заходите, прошу вас!

— Я на секунду. Понимаете… Константин Юрьевич… вы вроде бы прикреплены к нашему отряду… Так вот, по отрядам раздали таможенные декларации. Надо, понимаете, срочно заполнить. Через час власти придут. — Чайкин протянул Смолину листок. — Вот принес для вас…

— Зайдите! — потребовал Смолин. — Нельзя же на пороге. Как ваше отчество?

— Вообще-то Евгеньевич… Но лучше так… Без отчества.

Смолин протянул руку:

— Будем знакомы. Я тоже геофизик. Значит, мы коллеги, Андрей Евгеньевич!

— Очень приятно! Очень приятно, Константин Юрьевич! — Смолин почувствовал, как взмокли узкие пальцы руки, которую он сейчас пожимал.

— Я слышал, вы заново спаркер изобретаете?

На лице молодого человека отразилось смятение, будто его уличили в чем-то запретном.

— Да так вот… Понимаете… пытаюсь. Взял с собой кое-какие детали, чертежи подготовил. Надумал в рейсе попробовать. Побаловаться вроде бы в свободное время… Между всем прочим.

Эти слова Смолину не понравились.

— Серьезные вещи в науке между прочим не создают, — сказал он сухо.

— Понимаете… Я, наверное, не так выразился, — пробормотал юноша. — Если бы вы согласились взглянуть на мои расчеты…

— Не знаю, не знаю… — покачал головой Смолин. — Времени у меня будет мало. Я ведь наукой занимаюсь не «между прочим», а всерьез.

И поморщился, поняв, что сказал не то.

Чайкин заторопился.

— Извините, Константин Юрьевич! Бежать надо! К другим… Понимаете… — и исчез за дверью.

В восемь пришел представитель таможни для предварительной беседы. Всех призвали в столовую команды. Смолин был удивлен: как много, оказывается, народу на «Онеге»! Он явился в столовую одним из последних, пристроился в углу у двери — отсюда весь зал хорошо проглядывался.

Вот с этими людьми ему предстоит пробыть бок о бок целых три месяца, каждодневно на них взирая с утра до вечера. Кто они? Одни из них совсем юные, другие с посеребренными висками. И не поймешь, кто из команды, кто из экспедиции.

Справа Смолина подпирал твердым, как стена, плечом Крепышин. На его лице застыло скучающе-ироническое выражение. В который раз уходит в загранку, все знакомо!

— Наставлять будут. Как детишек. Чтоб не шалили, — негромко хохотнул Крепышин. — Таможня хочет, чтоб мы о ней за кордоном помнили ежечасно. Ох, эта таможня! Туды ее в качель, как справедливо выразился по ее адресу гробовых дел мастер Безенчук, — покосившись в сторону Смолина, на всякий случай уточнил: — из «Двенадцати стульев».

Лицо Крепышина приняло деловое выражение, он склонился к уху Смолина.

— Технику будете брать? — спросил, понизив голос.

— Технику? Какую технику? Где брать?

Уголки губ Крепышина снисходительно загнулись кверху.

— Разумеется, там, в загнивающем. Электронику. Магнитофон, например?

Смолин растерялся.

— Магнитофон? Понятия не имею. Я об этом и не думал. Наверное, не буду. Зачем он мне?

Крепышин удовлетворенно кивнул:

— Вот и отлично! А мне нужно два. Себе и приятелю. Не возражаете, если один запишу в вашу декларацию при въезде?

И хотя фраза была построена как вопрос, уверенная, напористая интонация уже заранее утверждала согласие.

— Хорошо… — пожал плечами Смолин.

Обо всех этих таможенных тонкостях он понятия не имел. И тут услышал за спиной приглушенный голос:

— Значит, договорились? Больше ни с кем! Только со мной! Усекла? Подругой на весь рейс.

— Как это… подругой?

— А как — узнаешь. Все тебе разъясню. Со временем…

— Нет! Нет! Что вы говорите! — Тонкий девичий голосок дрожал.

Смолин обернулся и увидел широко раскрытые, полные смятения глаза на худеньком детском личике, два розовых стыдливых пятна на щечках и косички, торчащие по-школьному в разные стороны. Женя! Коридорная с его палубы. Рядом с ней плыла ухмылка мордастого чернявого парня с густыми мазками игривых черных бровей.

И здесь переговоры о будущих сделках!

В конце зала стоял небольшой столик, места за ним заняли представитель таможни в серой униформе и первый помощник капитана, тоже в форменной куртке. Таможенник был строг лицом, его тонкогубый рот вытянулся в струнку, казался жестким, привыкшим лишь обличать. Он обстоятельно перечислил, что можно и что не можно вывозить «за пределы», а главное, ввозить «в пределы». Сколько позволительно одному человеку иметь при себе джинсов, колготок, транзисторов, метров кримплена, занавесочного тюля…

Закончив перечисление, усталым бесцветным голосом таможенник поинтересовался, все ли присутствующим ясно. Присутствующие молчали. Им было ясно все. Тогда предложили разойтись, коль ясно.

— Унизительная процедура! — услышал Смолин рядом женский голос, когда вместе с толпой стал двигаться к двери. — Джинсы, колготки, жвачка… Сантиметры, пачечки, штучки… Узаконенное крохоборство! И не подумаешь, что все это относится к морякам, которые привыкли иметь дело с океаном. С самим океаном! А здесь колготки! Потеха! — Обо всем этом женщина говорила не с горечью, а с иронией.

«Власти» прибыли ровно в десять, как обещали. Смолин видел в иллюминатор своей каюты, как внизу, между перилами трапа, проплыли зеленые фуражки пограничников, а за ними серые — таможенников.

По радио уже в третий раз строго предупредили: «Всем посторонним, не уходящим в рейс, немедленно покинуть борт судна! Не выполнивший данное распоряжение будет считаться нарушителем государственной границы СССР».

Ничего себе! Этак по неопытности и в лазутчики можно угодить!

Динамик на стене тем же, не терпящим ослушания голосом сообщил, что все без исключения должны оставаться в своих каютах и не выходить в другие помещения судна.

Вся обстановка явления «властей» была столь значительной, что внушала невольный трепет — как-никак, а «власти»! Возьмут да не пустят: «А зачем вам, гражданин Смолин, надобно именно за границу?» Невольно забеспокоился: так ли заполнена таможенная декларация? Валюты иностранной нет, антикварных ценностей тоже, наркотиков и оружия тем более. На столе лежит, ожидая контроля, паспорт моряка в синей корочке. Фотография в нем плохонькая. Смолин сам на себя не похож — физиономия отвратительная, но ведь «властям» не красота нужна, а похожесть, или, как утверждает служебный язык, «идентичность».