Он медленно положил на рычаг трубку, в которой тоскливо, обреченно вскрикивали короткие гудки телефонного зуммера.

Минуту молчали, глядя в разные стороны.

— Ну что, выпьем, что ли? — И Смолин неуверенно потянулся к бутылке. Пить ему не хотелось.

Опять зазвонил телефон. Смолин выдержал один сигнал, другой, взглянув на Настю, сокрушенно повел бровями: мол, извини, сама видишь — одолевают! А сам тревожно подумал: неужели снова Ирина?

Звонили с мостика. Он сразу же узнал грубоватый голос второго штурмана Руднева.

— Константин Юрьевич! Не хотите заглянуть к нам? Редкое зрелище! Громадина прет тысяч под шестьдесят. Пассажир. Весь в огнях. Из Америки следует. Мы как раз на трассе.

Смолин обрадовался этому звонку, этому голосу, кораблю, который прет на «Онегу». Конечно же, надо взглянуть! Зрелище редкое.

— Непременно!

Испытывая неловкость, бросил осторожный взгляд на Галицкую.

— А вы не хотите взглянуть на встречный корабль?

— Нет! — произнесла она сухо. — Не хочу!

— Хорошо! Я сейчас! Бегу! — крикнул в трубку.

— И пожалуйста, по пути стукните в каюту Шевчика. Он просил в таких случаях его вызывать.

В зияющей глубине океанской ночи, как броская клякса на засвеченном негативе, проступало светлое пятно приближающегося судна. Уже издали можно было понять, какое оно огромное. Смолину дали бинокль, и он смог различить палубы, над которыми мерцали гирлянды разноцветных лампочек, искрились яркие голубоватые звезды, словно вспышки бенгальских огней. Разглядел высокую, скошенную назад дымовую трубу, ее цветной пояс из трех полос — черной, красной и желтой.

— Чей это?

— Западногерманский, — пояснил Руднев. — Новый.

— А как называется?

— Пока не разберешь…

Рядом со Смолиным досадливо кряхтел Шевчик:

— Далеко! Ох далеко! Объектив и не уцепит.

— Что ему там цеплять? Просто пассажирское судно. Никакой политики!

— Ха! — обронил Шевчик. — Уж простите меня за правду, уважаемый Константин Юрьевич, но в таких делах вы не очень-то! Подобный кадр можно так приспособить, что будет люксус! Фейерверки, иллюминации, прожектора… Пир во время чумы, как сказал Пушкин! Вот что это!

— При чем здесь «Пир во время чумы»? — недовольно отозвался из темноты женский голос, и Смолин узнал Алину Азан. — Просто идет лайнер, большой, красивый, мирный лайнер, и на нем веселятся пассажиры.

Шевчик не счел нужным ответить.

Светлая клякса в море поравнялась с «Онегой», и теперь чужое судно можно было легко разглядеть и без бинокля — блестящее, как елочная игрушка. Смолин представил себе роскошные салоны лайнера, красивых мужчин в смокингах и еще более красивых женщин в бальных платьях, скользящих по сверкающему паркету в волнах музыки, в аромате дорогих духов; проворных кельнеров, разносящих на подносах бокалы искрящегося шампанского… Кусок чужого праздника, уплывший в море от берегов чужой, неведомой земли. Лайнер шел по отношению к курсу «Онеги» по косой, и его корма все больше и больше обозначалась в поле зрения.

— «Кёнигсберг», — прочитал стоящий на крыле мостика матрос, долго вглядывавшийся через бинокль во встречное судно.

— Что?!

— «Кёнигсберг»! — повторил матрос. — Вижу хорошо. Посмотрите сами!

Он протянул бинокль Рудневу, и тот, подержав у глаз, молча передал Смолину. Сильные линзы помогли без труда прочитать на белой корме черные буквы: «Кёнигсберг». Ничего себе! Кёнигсберга уже давно нет на карте, есть Калининград. Значит, они…

— Ну теперь вам ясно, что к чему? — Шевчик торжествовал. Казалось, он заранее знал, как называется встречное судно. — Что я вам говорил! У меня на это дело профессиональный нюх. Настоящий пир во время чумы!

Все молчали.

Через четверть часа чужой праздник снова превратился в светлую кляксу, потом в светлое пятнышко, потом в слабенькую точечку. Вот и все! Собравшиеся у борта молча разошлись.

В коридоре Смолин увидел шагавшего ему навстречу Каменцева, командира батискафа.

— А я только что к вам стучался, — сообщил тот и протянул блокнот. — Забыли у нас. Записи.

Смолин раскрыл блокнот. На первой страничке корявые слова вопрошали: «Тришка, где ты?»

Поднял глаза на Каменцева. Взгляды их встретились.

— …Так вот, в заключение повторяю снова: сама природа таких ортогональных построений произвести не могла Не знаю других подобных аналогов. Лично я нигде не встречал и не слышал, чтобы другие встречали. Считаю, что мы столкнулись с явлением пускай пока необъяснимым, но необычным, заслуживающим внимания.

После Смолина выступал Ясневич.

— …Как показывает предварительный анализ данных, полученных на вершине горы Элвин, увиденные нами сооружения не могут, я повторяю и подчеркиваю, не могут иметь искусственное происхождение. Это натуральный базальт!

Ясневич сделал интонационную паузу, чтобы внушительнее прозвучал его приговор:

— Ни о какой Атлантиде речи здесь быть не может.

— Ну а вдруг все эти стены, эти комнаты просто вырублены в базальте? Вырублены, и все тут! — горячо возразил со своего места Чайкин и даже по-ученически поднял руку, словно просил у метра разрешения на слово.

Метр покровительственно улыбнулся юношеской горячности.

— Нет, дорогой мой, еще раз нет! — И Ясневич в наставническом жесте поднял палец и ткнул им в потолок. — Надо говорить о здравом, реальном, поддающемся объяснению, а не…

— Но происхождение египетских пирамид тоже долгое время не находило объяснений. И идолов острова Пасхи, и…

Теперь Ясневич счел нужным уже прервать юного спорщика, который слишком злоупотребляет его терпением:

— Послушайте меня, Андрей…

— Евгеньевич, — подсказал Смолин.

— Вот, вот! Андрей Евгеньевич! — Ясневич, бросив мимолетный взгляд на Смолина, засек его легкую ухмылочку, и пушистые брови заместителя начальника экспедиции словно потвердели. — Вы толкуете, как ученик третьего класса. А с таким школярским подходом нечего делать в науке. Мы, ученые, не имеем права поддаваться нелепым фантазиям. Нам нужны факты! А факты говорят, что эти сооружения вовсе не искусственные.

— Так какие же? — не выдержал Смолин. — Природные? Все эти углы, круги, овалы? Естественные? Да или нет? Вы скажите без обиняков, какие именно?

Ясневич потер пальцами гладко выбритый, отдающий глянцем крепкий подбородок. Замешательство его было мгновенным.

— Повторяю: они не искусственные. Но дать окончательный ответ пока не считаю возможным.

Смолин улыбнулся уже откровеннее. Как будто Ясневич когда-нибудь сможет дать окончательный ответ! Впрочем, научные суждения Ясневича всегда окончательны, в последней инстанции. И даже странно, что, хотя и на мгновение, он все-таки замешкался.

Выступали и другие, в том числе Мамедов, и все придерживались точки зрения Смолина: то, что найдено на Элвине, представляет собой несомненный научный интерес. И отмахиваться от этого нелепо.

Заключительное слово произнес Золотцев. Видимо, он готовился сказать нечто веское, в руках держал листок с тезисами. Но тут же заметил нацеленный на него взгляд Клиффа Марча, остро отточенный карандаш американца, занесенный над блокнотом и готовый к действию, перевел взгляд на Смолина, осторожно пощупал глазами его лицо и бросил листок на стол.

— Поскольку тут определились разные точки зрения, сейчас мне нечего сказать вам, друзья мои. Скажу только одно: над всем этим мы будем думать, думать, думать!

И он легко, свободно, как конферансье, завершивший концерт, выкинул вперед руки и широко их развел, улыбка его была ясной, обезоруживающей, свидетельствующей, что решительно все идет хорошо, благополучно, «ладненько», нет никаких острых проблем, а если и обнаружены некоторые сомнения, то, конечно, все со временем разъяснится, будет найден «выход из положения». Смолин подумал, что своим наукообразным построением речи Ясневич очень помог начальнику увильнуть от прямых оценок. А ведь именно этого и хотел Золотцев.