— Я еще в прошлом рейсе докладывал капитану, — пробурчал он.

Кулагин, сердито скривив рот, передразнил:

— Капитану докладывал! Толку-то! До чего довели судно! Позор!

Гулыга вызывающе усмехнулся:

— Между прочим, надзор за состоянием судового снаряжения входит в обязанности и старшего помощника. А идет уже третий месяц, как мы в рейсе.

Кулагин в ответ остро кольнул боцмана уничижающим взглядом, шевельнул губами, намереваясь что-то высказать, но сдержался, только в безнадежности махнул рукой и решительно пошел прочь.

— Тоже мое борец за дисциплину, — проворчал Гулыга. — На капитана все валит. А сам? Ты спроси сначала с самого себя. И с людьми научись беседовать! Криком нас не возьмешь. Сами умеем. Я на «Онеге» с первого рейса, а он на меня, как на салажонка! Здесь, поди, научное судно, а не керосинка, на которой он привык коптиться. Здесь положено с уважением.

По правилам один аквалангист за борт спускаться не может, обязательно должен быть кто-то рядом. Но положение оказалось безвыходным, и капитан распорядился сделать исключение. В воду отправился Медведко. Открыли люк лацпорта, и Медведко в маске с двумя желтыми баллонами за спиной, подстрахованный на всякий случай тонким капроновым фалом, ушел в зеленоватую толщу воды, оставив в ней длинные цепочки воздушных пузырьков.

Рейс аквалангиста был рискованным. Для дополнительной страховки спустили за борт катер, и в нем с баграми в руках застыли в боевой изготовке три матроса: вдруг акулы!

Все незанятые на вахте толпились у борта.

— А вдруг американец прав? — тревожно спросила Ирина.

— Он ведь только предполагал! — попытался успокоить ее Смолин. — Если уж взрывать судно, так в порту или вблизи берега логичнее. Тогда был бы политический эффект.

Она усмехнулась:

— Каким политиком становишься ты в этом рейсе! Значит, и тебя проняло.

— Проняло! — подтвердил он.

Из-за носа «Онеги» в полукилометре показались три рыбацких баркаса; вытянувшись в кильватер, они медленно шли к каким-то неведомым своим ориентирам. На фоне полыхающего полуденным солнечным огнем моря баркасы казались плоскими и черными, словно вырезанными из картона.

— Наверное, за тунцом пошли. Здесь тунца много, — сказала Ирина. — Или за золотой макрелью. Ее ловят на подсечку.

— Господи, откуда ты все это знаешь? — поразился Смолин. — Ты же в море впервые.

Она рассмеялась легко и открыто, уже забыв о недавнем напряженном разговоре.

— Я биолог, поэтому у меня есть пособие по рыбной ловле. Хочешь почитать?

— Зачем? В жизни не рыбачил.

— А ты все-таки почитай! Очень даже полезно! Для настроения. — Ирина с шутливой значительностью прищурила глаза. — Я принесу.

Он пожал плечами.

Медведко не пришлось долго пробыть в воде. Он сумел обозреть лишь кормовую часть днища. С борта судна заметили в толще воды на подступах к «Онеге» зловеще остроконечные силуэты — пришли акулы! Матросы в катере рванули фал и почти выволокли из воды Медведко. Когда тот был уже в катере, у самого борта «Онеги», будто лезвия, рассекли волны пять острых плавников — явилась целая стая.

Поднявшись на борт, Медведко рассказал:

— Ну и обросла же наша посудина! Джунгли настоящие! Чуть не заблудился. Там не только бомбу — склад боеприпасов спрятать можно.

При этом сообщении Кулагин удовлетворенно посопел, словно услышал для себя приятную новость — кто, как не он, говорил: судно запущено!

— Доложи капитану, — посоветовал Медведко. — Но не устно, а письменно. По форме. Слышишь, письменно!

Придя на обед, Смолин обнаружил на столе тоненькую книжку: «Э. Хемингуэй. Старик и море». Невольно улыбнулся: вот оно, пособие по рыбной ловле! А ведь действительно, как раз в этих водах и ловил рыбу старый рыбак-кубинец, которому так не везло. Кажется, его звали Сантьяго?

Дождавшись, пока Клава поставила на стол пиалу с супом, он пробежал глазами первый абзац. «Каждый день возвращался старик ни с чем. Парус его лодки был весь в заплатах из мешковины и, свернутый, напоминал знамя наголову разбитого полка…» До чего же здорово сказано! Смолин подумал с сожалением, что в последние годы мало читает художественной литературы, все нет времени. И наверное, постоянная сосредоточенность на своей любезной геофизике сушит характер, делает его жестче, нетерпимее. Видно, не случайно Люда подсунула в этот рейс целый ящик с журналами — заботилась не только о его досуге, но и о характере.

— Константин Юрьевич! — вдруг раздался над его ухом голос Клавы. — Что-то вы задумались крепко. Суп остынет.

— Спасибо! — Он потянулся к ложке.

Но Клава не торопилась к другим столам, за которыми уже собирались пришедшие на обед.

— Константин Юрьевич! — Она горестно вздохнула. — Как вы думаете, если этой самой бомбы не нашли, значит, ее у нас и нет? Значит, американец нас просто попугал? Верно ведь? Я вот смотрю, вы так спокойненько почитываете книжку, которую принесла Лукина. Значит, ничего страшного?

— Верно, ничего страшного, Клавочка, — улыбнулся Смолин, почувствовав, что ему хочется сказать сейчас этой милой встревоженной женщине что-то душевное, вселяющее надежду. Но он не мог найти эти человеческие слова, потому что не умел их находить. — Все будет в порядке! Поверьте мне! — Смолин открыл последнюю страничку книги. — Знаете, как заканчивается эта книга? Вот слушайте: «…Старику снились львы». Правда, здорово?

— Здорово… — неуверенно согласилась она. — Но почему львы?

— Потому, Клавочка, что львы снятся только хорошим, настоящим людям. Пускай львы приснятся и вам. Они к счастью.

Она рассмеялась:

— Спасибо! Обязательно в свой сон приглашу сегодня ночью льва. И никого другого!

— И никого другого, — подмигнул Смолин, довольный, что сумел отвлечь ее от грустных мыслей.

Книгу он перечитал не отрываясь. И она открылась ему по-новому, во всем своем высоком смысле: мир не однозначен, и каждый раз человек в нем снова и снова открывает самого себя.

Как там сказал Сантьяго? «…Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». Это сказал Сантьяго, которого Хемингуэй подарил миру, потому что подумал: вдруг судьба и мысли одинокого кубинского старика хотя бы чем-то помогут другим?

Но почему Ирине так хотелось, чтобы Смолин непременно прочитал эту книгу именно сейчас? Ей-то что до его настроения! И вообще, что Ирине Лукиной до него, Смолина? Вернется в свой Киев, а потом поедет с мужем в благополучную Вену, куда его, оказывается, посылают надолго, может быть, даже станет там хорошей, как все австриячки, домохозяйкой, будет лепить для муженька сибирские пельмени из австрийского мяса. А Смолин, вернувшись домой, снова с головой уйдет в свою спасительную работу, и будто не было боя склянок, отбивающих медлительное судовое время, таинственного шелеста моря за стальной обшивкой борта, неведомых островов, встающих в море на заре, как давняя и несбыточная мечта о счастье…

Но ведь если есть работа, значит, все-таки стоит жить!

Смолин вышел на палубу. Море по-прежнему полыхало жарким солнечным пламенем, где-то у горизонта впечатывались в вязкое предвечернее марево нечеткие силуэты рыбацких баркасов.

— Старику снились львы, — произнес вслух Смолин и сам себе улыбнулся.

Утром пришло сразу две новости. Первую принесло радио: из Москвы из института сообщили, что «Онеге» на обратном пути разрешен заход в Грецию, в порт Пирей, на три дня, — компенсация за несостоявшиеся визиты в США и Венесуэлу.

По приказу капитана в третий раз провели обстоятельную инспекцию всего судна, включая наружную сторону днища, — вновь посылали за борт аквалангиста, и возглавлявший чрезвычайную бригаду стармех Лыпко, ко всеобщему успокоению, вынес окончательный приговор: бомбы нет, тревога ложная!

Вторая новость пришла почти одновременно с первой, но путь ее был коротким — она родилась в геофизической лаборатории на корабле. В это утро Чайкин в присутствии Смолина повернул ручку рубильника, и за стеной отсека в кварцевой трубке сверкнула молния. Она была настолько ослепительной, что могла поспорить с блеском тропического солнца. Во время их первого опыта молния уже вспыхивала, такая же слепяще-яркая, но жила лишь мгновения, подобно настоящей молнии. А эта вроде бы и не собиралась выпорхнуть из своего прозрачного кварцевого футляра. Ожил, заработал и весь аппарат. Застрекотал осциллограф, пришел в движение барабан, сдвинул полосу разграфленной ленты, она медленно потекла за стеклом окошечка, уверенное острие самописца коснулось бумаги и принялось чертить на ней бегущую зигзагом жирную линию. Как завороженные смотрели они на этот зигзаг.