Омерзительна мне форма фашистов…

Пленных мы отправили в тыл на специальный сборный пункт.

Из штаба полка сообщили, что остатки берлинского гарнизона сдались советским войскам. Все. Берлин пал. Над рейхстагом наше знамя. Сегодня второе мая. Наш флаг над рейхстагом поднят позавчера — тридцатого апреля. Я позвал Элкснитеса и велел ему сообщить об этом немцам, засевшим неподалеку от нас и еще сопротивлявшимся. Элкснитес крикнул в рупор:

— Сдавайтесь, немцы! Берлин ваш пал! Сдавайтесь и вы!..

Гитлеровцы ответили яростным огнем.

Море близко. Мы обошли противника и повернули к морю.

Вечер восьмого мая. Я сижу на траве у моей роты, ем кашу с мясом и запиваю шампанским, которое ящиками извлекли из каких-то развалин мои ребята. Связист протянул мне трубку:

— Командир полка на проводе.

Голос у него, как всегда, спокойный, чуть хрипловатый.

— Сегодня восьмое мая, — сказал он. — Сегодня в Берлине представители командования немецко-фашистских вооруженных сил подписали акт о безоговорочной капитуляции. Германия побеждена.

Я прижал трубку к лицу и не заметил, как из глаз полились слезы. Рядом всхлипнул Сахнов:

— Наконец-то…

В трубке еще звучит голос командира полка:

— Сегодня гитлеровская Германия сдалась. Мы победили, мы победили!.. Поздравляю вас, орлы мои!..

Я чуть с ума не сошел… Выскочил из окопа и ору во все горло:

— Победа!..

В одно мгновение этот майский вечер озарился огнем тысячи, нет, десяти, ста тысяч выстрелов в небо из винтовок, автоматов, пулеметов, пушек, ракет… Или это не от выстрелов, а от пламени наших сердец засветилось небо?..

Фронт буйствует…

А на стороне противника — ни звука. Противник сдается.

Гитлеровская Германия потерпела поражение.

Этого дня я ждал долго, очень долго. Ждал и верил, что он настанет. Настанет! И вот настал…

Передо мной, руки вверх, стоят восемь немцев. Я вдруг страшно удивляюсь. Я впервые ощутил, что они люди.

Сегодня восьмое мая. Четыре месяца и десять дней, как мне исполнился двадцать один год. Победны мои записи.

Девятое мая. На позициях тишина. С берега моря то И дело группами подходят немцы. В полном боевом порядке, с оружием, с боеприпасами, они сдаются в плен.

— Прикажите, — говорят, — куда сложить оружие, куда дальше следовать.

Сахнов показывает куда-нибудь под дерево и говорит:

— Складывайте вон там и идите дальше на восход солнца…

Солнца?.. А где оно восходит, солнце? Не знаю, забыл уже. И что это? Неужто весна? Зеленые деревья, зеленая трава, и птицы поют… Чудо-то какое, люди, я ощутил весну!..

Попросил командира полка вернуть мне «Геворга Марзпетуни». Он отказал.

— Это, — говорит, — оружие полка. У нас в полку и останется…

Мне позвонил Арто Хачикян.

— Поздравляю, — сказал он, — еще новость. Ожидается большая репатриация в Армению.

— Говори потише, Арто. Потише!.. С ума можно сойти от радости. Что еще? Что там еще?..

Слезы льются у меня из глаз. Ну и пусть льются. Ведь говорят: если не плакать, от радости может разорваться сердце.

Пушки смолкли. И это так непривычно. За годы мы до того стерпелись с грохотом войны, что мир и тишина кажутся нам пугающе необычными.

Из дому пришла телеграмма. Брат мой жив. Он был в плену, и наши войска освободили его.

Мама больше не будет плакать.

Я послал ей две тысячи четыреста рублей.

Этот май — свет моей жизни. Я жив. Я буду жить. И брат мой вернулся из плена. Сестры прислали мне фиалки. Они целый месяц пролежали в конверте. Завяли и даже засохли. А пахнут. Пахнут у меня в ладони. Мне хочется прыгать, барахтаться в траве. Я не даю своим солдатам никаких команд и приказаний. Отдыхайте, спите, пируйте, дорогие мои, родные!..

Я попросил Сахнова запрячь коляску. Она у нас шикарная, с верхом. И коврами выстлана. Два резвых скакуна одним махом одолели двадцать пять километров и домчали меня на побережье к другу, старшине Тиграну Закаряну.

Ну как в такие дни не выпить с другом!

— Давай, Тигран, по маленькой. Весна-то какая!..

Тигран выпил и сморщился. Не любитель он. Горько ему. Я смеюсь. Нет больше горечи. Все сейчас сладко.

Сегодня пятнадцатое мая.

Через семь месяцев и тринадцать дней мне будет двадцать два года.

Люди, мне будет двадцать два года!..

В записях моих ликование.

Начато — 23 июня 1941 г. Армения, Кафан.

Окончено — 15 мая 1945 г. Германия, Кенигсберг.

Всю ночь не спалось.

Усталый, он лег навзничь, закрыл глаза. Но сон будто рассорился с ним, все только терзал мучительными кошмарами.

Небо было ясное, нежно подсвеченное неброским мерцанием весенних звезд. И холод уже не пронизывал. Ничто не нарушало глубокой тишины ночи. Можно было подумать, весь свет вымер. И лишь едва слышное дыхание спящего рядом товарища напоминало Асуру о том, что есть в мире жизнь и есть они в этом мире.

Что стряслось с белым светом и с ними?.. Вроде бы ничего. Вроде бы во сне все приснилось. И сейчас еще снится… Но, если так, почему этот страшный сон такой долгий! И почему его никак не сбросить с себя, чтоб наступил наконец предел и этому сну, и этим мукам?..

Люди бегут от самых берегов Евфрата. Бегут все: солдаты, крестьяне, женщины, дети. Бежит и он, солдат Аствацатур[19], для краткости прозванный Асуром…

И пусть не Аствацатур, пусть будет Асуром. В этом нет ничего уничижительного. Больно другое: стираются с лица земли, уничтожаются целые деревни, вытаптываются поля, вырубаются сады. Не о том он печалится, что отпала-утерялась бо́льшая часть имени. Горько другое. У него на глазах исчез целый мир: деревни с дымящимися очагами, города дохристианских времен. Погибли вместе с дымами тониров[20], с песнями невест. Погибло все, что существовало тут со времен Навуходоносора, — армяноликий мир с его древними легендами, с подобными благословению ежедневными пожеланиями «доброго света, доброго дня» и со множеством других реликвий.

Они тоже бегут — Асур и вот этот спящий рядом с ним Срапион. Бегут те немногие, еще оставшиеся в живых, бегут в надежде кто знает где перевести дух и уцелеть или иссохнуть, как отторгнутый от скал прозрачный ручей иссыхает в песчаной пасти пустыни.

Турки сначала разрушили Карин-Эрзрум, потом Артаган, потом обратили в пепел еще один город, два города, тысячи сел. Потом… Позор тебе, о боже! Горит добрая страна, гибнут верующие в тебя твои чада, а ты безучастно взираешь на все это со своего небесного трона да еще всадил мне в глаз кривой кинжал полумесяца. Кинжал красный, и звезды тоже красные — разбрызганные на темно-синем красные капли крови.

Странное дело, в этом кровавом аду Асур не забыл своего села, которое не в здешних краях, а в далекой дали, там, где восходит солнце над их страной. В тех местах много глубоких ущелий, а в ущельях беспорядочное нагромождение скал, — оно-то и есть их село. Там на перепутье одна подле другой его и Срапиона пещеры-дома. А во впадине скалы над ними — другой дом. В нем Наник в красной одежде, с пунцово горящими щечками и алыми губами. Девушка подобна цветущему миндалю. Станет, бывало, на вершине скалы и пугливо улыбается, полная неискушенной прелести и очарования…