Асур схватил руку товарища, чуть не поцеловал — так он был тронут, но тот отдернул. Асур смочил сахарок языком и сунул в рот малышу. И тот, словно кутенок, с восторгом вцепившийся в материнский сосок, довольный, начал сосать сахар.

Стало темно. Мрачным и беззвездным было и небо. Асур не видел того блаженного выражения, которое разлилось по личику маленького человечка.

Заря пробуждалась поначалу лениво. Потом разошлась — начала струить свет из звезд. С лилового неба заструились белыми ручьями лучи. Вот они упали на горы, на младенца, который спал, приникнув головкой к плечу своего спасителя.

Неправдоподобно тихим и прекрасным был этот рассвет…

По склонам гор поднимался дух отары. Овцы, довольно отфыркиваясь, жевали пырей, а козы с опаской обгладывали молодые побеги на колючих кустах шиповника. За ними шел пастух. Он то и дело хрипло выкрикивал какую-то бессмыслицу:

— Кхис-кхис! Кхис-кхис!..

Асур и Срапион укрылись в расщелине, там, где трава повыше. Человека ведь повстречали, а это опасно — надо прятаться. Мало разве натерпелись от человека? И они, и это дитя с кулачок видели от себе подобных только зло, только смерть…

— Кхис-кхис!..

Если б этот голос принадлежал волку, гиене или даже медведю, и Срапион и Асур глазом бы не моргнули, так и шли бы своей дорогой. Но навстречу им приближался человек! А это для них беда, каких мало. И путники забились в глубокие впадины скал, приникли к ним так, словно и сами закаменели, чтобы двуногий пес «Кхис-кхис», чего доброго, не учуял их.

Из тайника своего Асур видел, как над травой по синеве неба, раскачиваясь, плыли непомерно высокая косматая пастушья папаха-шалаш и посох. И как же они нарушали гармонию покойного прозрачно-чистого неба!.. Асура в дрожь бросало от скрипучих выкриков Кхис-кхиса и от того, что перед глазами маячил его посох, легкого прикосновения которого достаточно, чтобы размозжить головенку младенца.

Однако почему это какой-то неведомый пастух так ненавистен Асуру? Почему?.. Э, спроси осиротевшего ребенка! Он все тебе скажет своей бессловесностью, своим стенанием. Спроси у этой земли, у мира, который — вот он! — бьется перед тобой в судороге, захлебывается кровью. Спроси, и возопят тебе в ответ дымящиеся развалины и пожарища, вскинут сжатые кулаки мертвецы. Само страдание будет ответом на твой немилосердный вопрос.

Но нет, лучше не спрашивай. Ни о чем не спрашивай.

И до того муторно стало на душе у Асура от боли и горечи, что он чуть было не нацелил ружье на движущееся встречь ему двуногое чудище, на этого Кхис-кхиса; чуть было не крикнул: «Эй, ты, человек или пес, все едино, я хочу убить тебя, хочу поквитаться за мать этого ребенка, поквитаться с тобой, называющим себя человеком! Хочу, понимаешь?! А потому получай мою пулю!» И Асур тронул курок, но в тот же миг отдернул руку. Что бы ни творилось вокруг, но перед ним ведь человек! А он еще никогда не убивал человека!..

Одна из собак отары прошла совсем близко. Она почти коснулась руки Асура и уже собралась было гавкнуть разок-другой, но, видно, сочла, что и он тоже мертвец, из тех, которых так везде много, и не залаяла — поджала хвост и убралась подальше. Бедная псина, надо думать, она тоже по горло сыта мертвечиной…

А коза лизнула соленый от пота затылок Асура. Он глянул на нее: задние ноги расставлены широко-широко, а между ними большое черное вымя с парой налитых сосков.

От удивления Асур вскинулся и сел.

— Эй, пастух, подойди-ка сюда!..

Кхис-кхиса как пригвоздило к месту. А собака, та, что приняла было Асура за мертвого, вдруг завыла. Толпившиеся поблизости овцы испуганно отпрянули. Проснулся и закричал младенец.

Асур вскинул винтовку и грозно повторил:

— Иди сюда. Эй, тебе говорю! Мы хоть и вооруженные, но не убийцы. Подойди, не бойся!..

И пастух повиновался, не столько, наверно, из страха, сколько от удивления. Его обожженное солнцем лицо было черным, сухие, растресканные губы обсыпаны болячками. Обут он в изодранные трехи. Через плечо переброшена сума, расцвеченная многочисленными заплатками.

Пастух подошел и встал перед Асуром, весь как замшелый камень. Срапион, не глянув на него, тихо проговорил:

— С нами грудной ребенок. Он голодный. Дай молока для него.

Пастух пришел наконец в себя. Сообразив, что эти чужие вооруженные люди требуют у него всего лишь молока, он, однако, не мог в толк взять: как это так, с оружием — и не убивают?..

— Молока?.. Только молока вам надо?!

— Молока! — крикнул Срапион и зло сплюнул. — Не станем же мы тебя убивать!

Пастух поймал козу, вытащил из сумы своей медную, довольно узкогорлую посудину — кувшин не кувшин — и грязными шершавыми пальцами стал доить козу. Доил, доил и словно бы так, между прочим, спросил:

— Что вы за люди?

— Армяне мы, солдаты, — ответил Срапион. — А ты курд?

— Да, — кивнул пастух. — Бежите?

— Все бегут. От самого Арзрума бежим!

— Эх-ха! — Пастух покачал головой. — Какие же вы солдаты! Турок всю страну вашу затоптал.

— Ты давай-ка лучше молоко, — бросил Срапион. — Недалек день, когда вестник злой доли заревет ослом и над твоим ухом. Посмотрим тогда, как ты запляшешь?

Асур влил в рот малышу чуточку молока из посудины. Ребенок поначалу воспротивился «насилию», закричал и все выплюнул, но потом распробовал молоко и стал жадно пить, глоток за глотком. На обветренном, обросшем лице Асура мелькнуло нечто вроде улыбки. Итак, на сегодня ребенок сыт. И, словно бы оповещая мир о счастье, он, Асур, крикнул:

— Вот посмотришь, будет жить!..

Срапион приказал пастуху надоить еще молока. Курд поймал другую козу и снова наполнил посудину. Срапион в мгновение опорожнил ее, обтер губы травой и сказал:

— Какое оно вкусное, парное молоко! И теплое. Надои-ка еще!..

Асур тоже выпил. Срапион снова протянул посудину курду:

— Еще одну козу подои.

Пастух не противился. Срапион взял у него посудину, заткнул ее листьями конского щавеля и сунул в пастушью суму.

Курд растерянно поморгал глазами и пробормотал:

— Разбойничий мир, все только и знают, что грабят.

Срапион взъярился:

— А ты не грабишь? Взять хоть бы эту посудину, она ведь тоже чужая. Видишь, на ней крест начертан. Может, скажешь, ты с крестом? Не иначе, как у тебя полон дом набит грабленым!

— Ну а как же? — простодушно признался пастух. — Понятно, и я грабил. Нас ведь тоже кто-то грабит! Сейчас все друг друга грабят, убивают. Сейчас сам бог благословляет разбой. Только не теряйся… У вас нет ли табаку?

— Нету.

— Ну хотя бы сахару кусочек дайте.

— Нет у нас и сахару! — заорал Срапион. — Откуда его взять? А ну вываливай, что у тебя там из еды припасено в суме! Быстро!

Курд обомлел:

— Отдать вам мой хлеб?

— И боль, и проклятье твое!.. У тебя есть пристанище. И овцы с козами есть. А мы как бездомные волки. И нам сейчас сам бог велит брать все, чего у нас нет. Вынимай-ка свой хлеб, клади его вот на этот камень да убирайся. Ты же не осел, понимать должен.

Курд снова поморгал глазками, но делать было нечего, вытряхнул содержимое своей сумы и развел руками.

— Ну что сказать, вы люди не без сердца. Я бы, наверно, на вашем месте был злее, может, и убил бы… А вы какие-то непонятные…

И он поспешил убраться.

Пошли своей дорогой и Асур со Срапионом.

Тучи спустились с заснеженных горных вершин, и как-то вдруг, неожиданно зарядил проливной дождь.

Асур укрыл ребенка шинелью у себя на груди. Он то и дело взглядывал на личико малыша. Слава господу, спит спокойно. Что значит сыт.

А дождь лил, холодный и промозглый. В белой туманной мгле едва виднелась земля. Усталые ноги тяжело увязали в размякшей земле.

Оба они, и Асур и Срапион, были почти без сил, но шли и шли, погоняемые бедой.

Асур чувствовал, как у него подгибаются ноги, а голова просто раскалывается — каждый шаг отдается в ней звоном. Спина тоже, того и гляди, переломится. Ну и ладно. Уж лучше рухнуть сейчас на этой сырой земле и умереть своей смертью, чем бежать и бежать от звериной погони.