Нас сводили в баню, после чего дали увольнительные в город до десяти вечера.

В парке стайки девушек. Это все эвакуированные из западных областей страны. В легких летних платьях, привлекательные и манящие. Мы смешались с ними. Я облюбовал себе синеглазую, золотоволосую девушку.

— Меня зовут Шурой, — сказала, она.

Белая, как лилия. Высокая, носик ровный, взгляд прямой, открытый.

Мы прошли аллеями. Шура смеется, как птица… Шура плачет.

— Там, в родном Смоленске, я оставила свою жалость…

Губы Шурины пахнут айвой.

— Шура!..

— А?..

В часть я вернулся поздно. Прилег рядом с Серожем. Он двинул меня в бок:

— Чего плачешь?..

Я и сам удивился, что плачу. Передо мной наши далекие горы.

— Прости меня, прости, Маро…

В ушах звенит Шурин голос:

— А?..

Здесь только озеро и Шура, мое утешение. Песок горячий-горячий.

Ночь. Я сказал Шуре:

— Завтра уходим…. Она вздрогнула.

— Писать будешь?

— Нет, не буду. Прости меня, Шура, прости!..

Ее синие глаза наполняются слезами, и я вижу в их блеске свое растерянное лицо.

— Прости, прости!..

Утро. Мы уезжаем. На станцию пришла и Шура.

— Еще встретимся!..

Я пожал плечами. Кто знает, может, и встретимся.

Она уверенно посмотрела мне в глаза.

— Обязательно встретимся!..

Отсюда нас переправляют на север, в Караганду.

Меня зовут к комиссару батальона. Я обнимаю Шуру за плечи и… убегаю.

Сегодня девятнадцатое августа. Через четыре месяца и девять дней мне будет восемнадцать. Записки мои да будут о добре.

Комиссар батальона повел меня к грузовикам, стоявшим поодаль.

— Батальон отправляется поездом. Железная дорога делает большой круг. В Караганду поезд придет только через девять дней. Я везу продовольствие машинами прямиком. Подготовьтесь ехать со мной…

Какая у солдата подготовка? Скатай шинель, перебрось через плечо вещмешок — и айда.

Полдень. Мы выехали из города. Я стараюсь не вспоминать Шуру. Она сказала: встретимся. Чудачка. Как встретиться?..

Комиссар назначил меня своим помощником. Грузовики наши с медеплавильного комбината. Они до предела нагружены продуктами: мукой, маслом, зерном, макаронами, сахаром и еще многим другим.

Комиссар говорит:

— За два дня нам надо добраться до Караганды, успеть там подготовить, где расквартировать батальон, и испечь хлеб.

На каждом грузовике едут четыре солдата, два повара и два хлебопека.

Едва мы выехали из города, комиссар остановил караван, оглядел желтый горизонт пустыни и сказал мне:

— Послушай-ка, я должен вернуться. Старшим каравана назначаю тебя. Доберетесь до Караганды, ждите нас. Понятно?

— Слушаюсь! Где прикажете ждать?

— В военкомате. Они там знают о нас.

Комиссар сошел с грузовика. Я занял его место рядом с шофером в головной машине.

Автоколонна тронулась. Шофер, с которым я сижу, русский парень, лет тридцати пяти. Он гражданский. Лицо его дочерна прокалилось в пустыне. В кузове он везет жену и двоих детишек.

— Родственники у нас в Караганде, — говорит, — сдам с рук на руки. Не сегодня-завтра и меня забреют.

Мы уже едем по пустыне к северу от Балхаша.

Водителя зовут Сергеем. Я спросил, как он считает, когда мы будем в Караганде.

Он усмехнулся.

— Может, и вовсе не будем…

— То есть как это?..

— А так. Пустыня. Дороги-то нет. Упаси бог, ветер поднимется. Я этими местами всего только раз один и ездил. До Караганды семьсот километров. Вообще-то за два дня можно одолеть, если… если не будет ветра, если не потеряем направление, если…

— А как же это ты детей своих подвергаешь опасности?

— Что дети? — вздохнул он. — Война ведь…

Я пожимаю плечами: и чего все так боятся войны? Где она, наконец, эта война? Мне же тоже надо добраться до нее, своими глазами увидеть, какая она такая есть…

Наступила ночь. В пустыне она необычная: вязкая, мрачная. Сергей говорит:

— Пока прохладно, надо ехать без остановки, а-то днем пески накалятся…

Машина монотонно урчит, вроде бы сама по себе катится.

Пустыня, безбрежные пески. То, что называется дорогой, — едва различимая в кромешной тьме, чуть утрамбованная полоска песка. Изнывающая пустыня пышет жаром. Раскалившийся за день песок вселяет ужас своей мертвящей безбрежностью. И чудится, будто всюду в нем прячутся рыжие тигры. Того и гляди, пустыня очнется от забытья и ревом своим содрогнет всю вселенную…

Меня клонит ко сну. Чтобы не дать и Сергею задремать, я рассказываю ему разные байки про наши зеленые прохладные горы. Сергей время от времени останавливается и, спустив ногу на ступеньку, выглядывает. Вдали светятся фары следующих за нами машин.

Полночь. За нашей спиной ничего не светится. Куда девались семь других грузовиков?

Рассвело. Стало ясно, что мы сбились с курса. Нет никаких признаков, свидетельствующих о том, что здесь, по этому мертвому царству, прошли машина или верблюд…

Сергей огляделся по сторонам и схватился за голову.

— Беда! Беда!..

Поистине беда. Он спрашивает у жены:

— Давно перестали видеть свет?

— Где-то около полуночи. А что произошло, Сереженька?..

— Сбился с пути!..

— Что, что? — встревожилась женщина.

Сергей безнадежно опустился на песок. Проснулись детишки, попросили пить. Отец прикрикнул на них:

— Замолчите! Откуда я возьму вам воды.

У наших кашеваров был бидон с водой, я попросил их вскипятить чаю и сварить еды. Они развели огонь, распечатали две пачки макарон. Мы с Сергеем между тем рыскали во всех направлениях, высматривали дорогу. Только где же ее найдешь? Вокруг нас глухая пустыня без всяких признаков жизни.

Наскоро поели, запили чаем и повернули обратно по своему же следу.

Километров больше ста проехали назад, пока наконец увидели след наших машин. Они, оказывается, ушли влево, а мы вправо. Развернулись и поехали по их следу. А Сергей все клял себя, простить не мог:

— Ну и дурак же я! Чего взял вправо?..

А меня между тем стал одолевать страх: как бы машина наша не вышла из строя? И уже чудилось, будто отяжелевший грузовик хрипит и пыхтит, вот-вот заглохнет.

Сегодня двадцать седьмое августа. Через четыре месяца и один день мне будет восемнадцать. В записках моих мгла, перемешанная с песком.

Утро. Мы добрались до какого-то поселения. Юрты, приземистые дома из необожженного кирпича-сырца. У одного из них стоят наши грузовики. Но не все семь, а только пять. Я кинулся к спящим в их тени солдатам:

— Где две другие машины?

— Вышли из строя. Пришлось бросить их в пустыне..

Я в отчаянии оглядел всех спавших:

— А где солдаты, которые были на тех машинах?..

— Здесь они, с нами. Мы взяли их с собой…

Я не знаю, что делать. Мысленно на чем свет стоит кляну своего комиссара: хорош, нечего сказать, сам остался, а на меня взвалил автоколонну. Что я могу предпринять в таком положении? Под моим началом тридцать два солдата, восемь водителей да еще шесть машин. Что мне делать, какое дать приказание? И к тому же я в своей жизни никогда никому ничего не приказывал?..

Ничего не видя перед собой, я подошел к Сергею.

— Две машины потеряли. Это ужасно!

— Ты лучше о тех, что остались, позаботься, — сказал он. — Думаешь, их убережешь?..

По совету Сергея я пошел к военкому. Он принял меня довольно приветливо и спросил:

— А продовольственный аттестат у вас есть?

Какой еще аттестат? Я впервые об этом слышу. Выяснилось, что, имей мы аттестаты, военком обязан был бы накормить нас, принять на довольствие.