Наши фланговые части ворвались в город. Мне об этом сообщили по рации, и я тут же передал новость своим солдатам. Они приободрились. Их особенно воодушевляют беспрерывные атаки нашей авиации.

Полдень. Мне приказали приблизиться к крепости. Мы взвалили минометы на плечи и бегом проделали два километра. Земля у нас под ногами разворочена, взрыхлена, хоть сейчас бросай в нее семена пшеницы — даст всходы.

Моя рота уже в пределах города. Мы установили минометы под стеной внутренней линии обороны и бьем по крепостным башням, откуда пулеметы противника все еще преграждают путь нашей пехоте.

Бой смертельный. Деремся на улицах, в развалинах домов. И часто врукопашную. Пехота наша несет большие потери.

Улицы здесь узкие. Здания обрушиваются прямо нам на позиции. Тут и там трупы гитлеровцев, и все больше офицерье.

Вот рухнула башня. Оттуда кинулись вниз несколько солдат противника и разбились на грудах камней и кирпича.

Из ближних развалин вышли три немца. В руках у каждого по белому флажку.

— Сдаемся…

Они испуганны и растерянны. Через переводчика спрашиваю:

— Что же вы раньше думали? Конец ведь вам. Город зря погубили.

Один из немцев, старший по званию, сказал:

— А почему вы не сдавались под Москвой?

— Неудачное сопоставление. Москвы вам бы, как своих ушей не видать. И к тому же там никто из наших не сдавался в плен, как вы сейчас.

Немец перекосился.

— Да, да. Мы не сдавались, а вы сдаетесь. Так не лучше ли было сделать это раньше?

Немец в ярости закинул подальше белый флажок и молча уткнулся лицом в ладони.

Кенигсберг погибает.

Ночь на шестое апреля. Штурмуем внутреннюю линию укрепления города. Небо и земля смешались?-Атакуем беспрерывно. Сахнов с Мушегом подорвали еще одну башню. Едва рассеялась пыль, стали группами выходить немцы. Сдаются. К нам и генерал даже попал.

Девятое апреля. Тишина.

Сахнов где-то добыл мне великолепной бумаги и самописку.

Из окон полуразрушенных зданий свисают белые флаги.

Кенигсберг капитулирует.

Мы под стенами цитадели. Тишина.

Солдаты мои варят в котелках еду.

Бронзовая голова кайзера Вильгельма раздвоена, ногу его лошади оторвало. У постамента тела двух убитых фашистов.

Узкие трамвайные вагоны лежат поваленные. Окна разрушенных зданий подобны глазницам слепого.

Ко мне подошли двое детишек, просят хлеб.

— Брот, брот…

Белобрысые мальчонки. Кроткие, испуганные. Сахнов отдал им весь наш паек: хлеб, сахар, масло.

— В войне больше всего жаль детей, — вздохнул Сахнов. И, помолчав, добавил: — Вы и про этих напишите, тоже ведь горе мыкают не по своей воле…

И женщины подошли к нам. Я вздрогнул — так одна из них показалась похожей на Шуру!.. Не забыл ли я, где могила Шуры? Нет, не забыл… Женщины попросили курева. Мы дали им.

— Ну и что скажут фрау?

Фрау молчат.

— По душе вам война?

Фрау молчат.

Под ухом у меня затрещал полевой телефон. Это командир полка.

— В городском саду засели эсэсовцы. Для ориентира — там неподалеку могила Канта. Ударь туда своими минометами.

Сахнов побежал поднимать роту. Бойцы побросали свои котелки как были, на огне, и ринулись к орудиям. Такой хороший день…

Весна. Где-то на дереве поет скворец. И я будто дома, у нас в сяду. Слушаю песнь нашего скворца. И слышу плач моей матери.

— Мамочка, милая потерпи еще немного. Как бы то ни было, я вернусь.

Итак, нам предстоит атаковать эсэсовцев.

Сахнов неспокоен. Его Галя должна была уже родить.

Рота моя выступает.

Идем в бой…

Встретил братьев Буткевичей. Они одеты по-походному. Через плечо скатки шинелей.

— Вот, уходим, — сказал Витя. — Прощайте!..

— Но куда?.. И почему?..

— В Суворовское училище. Это мы сами так захотели. Никто нас не принуждал. Да и война ведь уже кончается. Прощайте.

— Счастливого пути, ребята! — Я обнял их. — Желаю вам счастья! Большого, долгого счастья!..

На груди у каждого из братьев по две медали «За отвагу» и по ордену Красной Звезды. Сердце у меня сжалось! Милые мальчики, ведь в нашу победу и они вложили немалую толику…

Счастливого пути, дорогие мои, храбрые мальчишки! Счастливого пути!..

Я поспешил уйти, чтоб ребята не увидели навернувшихся мне на глаза слез…

Эсэсовцы сопротивлялись целый день и целую ночь, но к утру они все же сдались. А не сдались бы, так мы всех до одного уничтожили бы.

Сахнов развел костер прямо в окопе.

— Идите, погрейтесь, сынок.

Никто уже больше не боится, что враг приметит дым костра и начнет бить в нас. Ему теперь не до того.

Мы овладели Кенигсбергом и гоним противника к морю. Сегодня четырнадцатое апреля. Вчера наши войска освободили столицу Австрии Вену. Вена… Я знаю, что в этом городе есть мхитаристская конгрегация[17] и хранилище древних армянских рукописей. Не пострадали ли в войне манускрипты? Будем надеяться, что рукописи в Вене уцелели. О Вене писал в своей «Рушанской скале» Наири Зарьян. Как бы то ни было, гитлеровцам капут…

Мне позвонили из штаба полка. Начальник штаба майор Прикул, милый, смуглый, высокий латыш.

— Наши войска подошли к Берлину, друг мой. Бои идут на подступах к городу.

— И мы направимся туда? — спросил я.

— Наш путь лежит к морю…

К Балтийскому морю. Левым берегом Преголя с боями продвигаемся к морю…

Сахнов подоил здоровенную коровушку и протянул мне теплого, дымящегося парного молока.

— Пейте, сынок. Парное, полезно.

— Я что, больной, что ли?..

— Эх, отправить бы ее с теленочком да к нам в деревню. В колхозе-то ведь ни одной коровенки небось не осталось…

Двадцать второго апреля советские войска вели бои на подступах к Берлину, а двадцать пятого город был полностью окружен нашими.

Сахнов сетует:

— И почему наш полк не пошлют на Берлин?

— Ничего, — утешаю я. — Здесь тоже перед нами фашисты. Все дороги ведут в Берлин.

— И тем не менее, — разводит руками Сахнов.

Мои ребята у одной из деревень взяли пятьдесят шесть пленных. Это уже не прежние гитлеровцы, которые на берегах Волхова кричали: «Эй, Иван, иди сюда! Яйки ест, масло ест!»

Сахнов с презрением бормочет:

— Э-эх, ну какие же вы солдаты, коли у себя дома в плен сдаетесь? И не стыдно?

Один из пленных покачал головой:

— Капут, капут!..

— Что капут?

— Берлин, Гитлер капут.

— А вы что же, думали в Москве фокстрот танцевать? — злится Сахнов. — Теперь вы у нас в руках. Я русский и видел много худого от вас. Убийц надо убивать. Это даже Иисус Христос понимал.

— O, ja…

Согласны теперь. И не кто-нибудь, немецкий обер-лейтенант согласен. Перед тем как сдаться в плен, он привел свой мундир в порядок. Хотел выглядеть мужественным и храбрым. Ох, как нам знакомы эти серые мундиры!

Я еще помню страх, охвативший меня, когда впервые увидел форму немецкого солдата. Помню, хотя увидел я ее на убитом немце годы назад. Может, это странно, но помню. Гитлеровские каски не круглые, а как бычьи головы, с рогами-отростками. Пряжки на кожаных ремнях, как щиты. А кинжалы в ножнах у пояса казались мне змеями. Вот и сейчас мне чудится, что с кинжала этого обер-лейтенанта стекает кровь. Особенно противны у них сапоги, грубые, с высоченными голенищами. Каблуки большие, подкованные. Этими каблуками они топтали полотна Лувра, детей Праги, государственный флаг Польши и рукописи Льва Толстого в Ясной Поляне. Каблуки убийц… Синие, приподнятые спереди и сзади, фуражки гитлеровских офицеров кажутся разинутой пастью дракона. А чего стоит свастика?