Сахнов вскочил.

— Не надо, — сказал он, выключая приемник. Потом закурил и повернулся ко мне: — Интересно, у этого «языка» есть дети?

— Можно спросить.

— А в расход его не пустят, как думаете?

— Ну что ты, Сахнов! Будет жить, зачем же в расход…

Сегодня тридцать первое января. Уже месяц и три дня, как мне девятнадцать. Записи мои заснежены.

Три дня и три ночи ведем непрерывные бои. Вечер. Меня, Кравцова и еще одного лейтенанта-пехотинца вызвали в штаб полка.

— Поступаете в распоряжение первого батальона. На три дня.

— С какой целью? — спросил Кравцов.

— Узнаете на месте.

Землянка комбата совсем в снегу. Из-под снега вьется струйка дыма и копотью оседает на его белизне. Пригнувшись, вошли внутрь. Свет коптилки отбрасывает красные блики на лицо комбата. Он встретил нас невесело.

— Ну, прибыли, артиллеристы? А что это у вас такой вид, точно побитые?

— Как сказать, товарищ майор… — помялся Кравцов.

— А ничего и не говорите, — махнул рукой комбат. — Я скажу. Вот что, орлы: один из моих взводов врезался в расположение противника. Дела там у них — хуже некуда. Командир взвода убит. Затем я вас и вызвал. Кто готов заменить его?

Лейтенант-пехотинец закашлялся:

— Я бы… с удовольствием, да у меня температура…

Майор вопросительно глянул на Кравцова.

— Коли прикажете… Только я близорукий, ночами совсем как слепой.

Майор зло глянул на меня:

— А ты, может, и глухой, и немой, и хромой? Все разом?

— Да нет, товарищ майор, не жалуюсь. Готов к выполнению задания.

Кравцов и лейтенант удалились.

Майор наскоро растолковал мне задачу и показал, как пробраться к «аппендиксу».

Темно и морозно. Сквозь снежные сугробы я проник в траншею и пошел на запад.

Вокруг белеет снег. Мне чудится, будто я иду по своей могиле и конца ей нет. Только пулеметные очереди то с нашей, то с вражьей стороны свидетельствуют о том, что мир еще существует.

Метрах в ста пятидесяти стрекочет немецкий пулемет. Иду пригнувшись. Трассирующие пули так соблазнительно сверкают, что хочется приподняться и схватить одну из них на лету.

В первом блиндаже «аппендикса» шестеро солдат. У них один пулемет и миномет малого калибра. Пару минут поговорил с ребятами и ползком двинул к следующим огневым точкам.

Центральный блиндаж выглядит жалко. Солдаты, их здесь всего пятеро, как сельди в бочке. Небритые, усталые, все в копоти. Напялили на себя телогрейки, шинели, все, что было. Головы замотаны. Еле могут двинуться.

Встать во весь рост в этом блиндаже невозможно: крыша очень низко поставлена. И при этом совсем непрочная. Достаточно одной ничтожной мины, чтобы разнести ее ко всем чертям. Удивляюсь, как этот сержант и эти четверо солдат еще держатся. В таких условиях, под огнем противника, они превратились в ходячих призраков.

Тело убитого лейтенанта лежит на снежном валу. Уже закаменело от мороза.

— Почему не похоронили?

Сержант тяжело вздохнул:

— У нас их одиннадцать, убитых-то. Уложили вон.

Я подполз к этому «заграждению» из смерзшихся трупов, и мне стало не по себе. От всего, что я тут увидел.

Часовой притащил свой пулемет к телам убитых и лежит рядом. Так ведь недолго уснуть и замерзнуть. Я приказал ему подняться. Он недовольно пробурчал:

— Мигом пулю схлопочу. Я же высокий…

Но все же встал. Вид у него измученный. Муторно небось от соседства с мертвыми.

Я велел солдатам сложить из мерзлого снега стенку. Они удивились.

— Стенку из снега?

— Из мерзлого снега! — ответил я. — Шириной в метр. Такую никакая пуля не берет, знайте это. И возьмите себя в руки.

Возвели вокруг блиндажа стену: два метра на два — в высоту и в ширину. От работы согрелись, ожили. Ребята даже шинели поснимали.

Утром я приказал углубить блиндаж. И это мое распоряжение поначалу удивило солдат. Но приказ есть приказ.

Землю мы отрыли часа за два, она была довольно податливая, прогрелась от человеческого тепла. Я наконец-то встал во весь рост.

— Ну теперь и вы разогните спины. Ни на что это не похоже — жить согнувшись.

— Да, — сказал один солдат, — теперь могилка удобная…

— Могила тоже должна быть удобной.

В углу валялась помятая жестяная печь. Я слегка подправил ее, установил посреди блиндажа. Сержант заволновался:

— Немец увидит дым, в порошок нас сотрет.

Я сунул трубу в снежную стенку. Поначалу дым пошел обратно, но потом, видно пробив себе ход, растворился в снегу. В блиндаже стало тепло. Солдаты разделись, разулись, распрямились… Я нагрел в котелках воды, дал свою бритву и мыльницу, велел побриться.

Потом еще растопили снегу и по очереди помылись.

И, слава богу, наконец-то мои ребятушки обрели человечье обличье.

Потом захоронили тела всех одиннадцати убитых.

Привели в порядок и два других блиндажа.

Связь неустойчива. Зажатый с трех сторон в огненном кольце противника, «аппендикс» лишь узкой полоской связан с нашими укреплениями, которые тоже находятся под непрерывным обстрелом противника. Пищу нам доставляют только ночами. Связные часто не доходят до нас — настигает смерть.

Сегодня четвертое февраля. Месяц и семь дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои на обрывках «Правды».

Короткий день как-то сразу поглотила тьма.

Противник обрушил яростный артиллерийский огонь на ту самую полоску, которая связывала нас с тылом. Звякнул телефон. На проводе командир полка:

— Что это там у вас происходит?

— Противник огнем отрезает, товарищ подполковник! — доложил я обстановку. — Вот-вот атакует.

— А вы что?

— Будем защищаться. Прошу прислать в мое распоряжение отделение автоматчиков.

На этом связь оборвалась.

Над снегами воет ночь. А над нами воют немецкие снаряды. Я стою у снежного барьера и наблюдаю за действиями противника. Он бьет не в нас. И это куда опаснее.

Ясно, что враг хочет отрезать нас от наших основных сил и живыми взять в плен. К тому же, если не стреляют сюда, значит, их атакующие солдаты расположились слишком близко к нам.

Я расставил своих у снежного барьера.

В моем распоряжении три ручных пулемета, автоматы, винтовки, ящик гранат и миномет малого калибра. Всего этого было бы достаточно, если позиции наши были бы укреплены, как, скажем, мой наблюдательный пункт под Званкой. Но, увы, здесь только плохонький блиндаж. А снежный барьер — ненадежная преграда для артиллерии.

Я готовился к бою, не надеясь на подкрепление. Ходы сообщения находятся под сильным артогнем, пробраться сюда невозможно.

Ад кромешный. Над нами не небо, а раскаленный свинец. Но никто не уходит в блиндаж даже погреться. Никто не вешает носа, не жалуется, хотя за весь день каждый из нас в лучшем случае съел только сухарик да выпил стакан кипятку.

Обстрел продолжается. Весь этот кошмар мог бы понять лишь тот, кто хоть раз был в положении, подобном нашему. Я тем не менее спокоен. Может, от ощущения близости конца? Не знаю. Но я действительно чувствую себя совсем спокойным.

Одиннадцать ночи.

Ребята приметили на снегу движущиеся в нашу сторону белые точки. Скоро такие же точки появились справа и слева от нас. Так и есть: они хотят взять нас живыми. Я распорядился подпустить их ближе.

Нас семнадцать человек, с оружием и боеприпасами. А сколько фашистов нас окружает, этого я пока определить не могу. Прижавшись подбородком к холодной гашетке пулемета, я всматриваюсь в снег, отдающий синевой. По нему движутся белые точки, как холмики катятся. Гитлеровцы в маскировочных халатах. Вспомнилась мама. Потом мне почудилось, будто подо мной шевелятся трупы захороненных нами одиннадцати солдат…