Гопин буйствовал часа четыре.

— От батареи Гопина теперь уж и косточек не соберешь, — сказал Кравцов.

Меня бросило в дрожь. Ведь это же я толкнул его на поединок. Я выскочил из землянки и кинулся бегом к батарее Гопина.

Бегом-то, положим, это сильно сказано. Вся земля взрыта воронками. Попробуй побеги. Кое-как добрался до места и ахнул, увидев, что Гопин как ни в чем не бывало гоголем стоит у гаубицы.

— Что тут у вас?! — заорал я. — Потери большие?

— Ерунда, — махнул он рукой. — Лошаденку только одну убило. И пушку царапнуло. Ничего, поедим конинки!..

Я спросил, что же он теперь будет делать. Противник ведь засек. Он усмехнулся:

— Дня три помолчу. Немец подумает, что уничтожил меня. Потом опять жахну изо всех сил, мать его так, этого Гитлера!..

И он предложил мне сыграть партию в шахматы. Я отказался.

— Дай, — говорю, — лучше кусок конины. Или сам хочешь все съесть?

— Вон оно что?! — нахохлился Гопин. — Выходит, ты всю эту кашу затем и заварил, чтобы разжиться кониной на армянский шашлычок?..

Мы оба рассмеялись и сели за шахматы.

Гопин выиграл. За это он подарил мне килограммов десять конины.

Вот и прекрасно. Поделюсь с ребятами.

Проходя по берегу реки, я увидел на взрезанном немецкими снарядами льду несметное множество выброшенной из воды рыбы. Кликнул своих:

— Идите, ребята, соберем рыбку!..

И собрали пудов этак двадцать.

Мой взвод долго будет сыт. И не только один мой взвод.

Утро. К нам на позиции пришел подполковник, наш комполка. Я доложил о положении дел на нашем участке. Он поздоровался за руку не только со мной, но и со всеми солдатами моего взвода. Высокого роста, чернявый, с хорошей выправкой кадровика, в прекрасно подогнанной и опрятной форме, он производит впечатление воина, не ведающего горечи и страха поражения.

— Вчера нам из тыла прислали приемник, — сказал он. — Прекрасная вещь. И пластинки можно проигрывать.

— В подарок получили? — поинтересовался я.

— В подарок, — ответил он. — Вот хочу передать какому-нибудь взводу. На фронте это особо редкая штука. Что скажете по этому поводу?

— Очень будет здорово, товарищ подполковник.

Он внимательно и долго осматривал наши позиции, минометы, беседовал с солдатами и вдруг, повернувшись ко мне, сказал:

— Давненько мы не брали «языка». Наш полк не брал. Вот я и подумал, кто первым добудет «языка», тому взводу я и передам радиолу.

Сахнов, который, вытянувшись в струнку, слушал подполковника, незаметно подмигнул мне: «Понимаете, мол, это нам комполка поручает раздобыть «языка»? Соглашайтесь». Я кивнул Сахнову и повернулся к командиру:

— Разрешите, товарищ подполковник, мне с моим взводом отправиться за «языком»?

Командир полка засмеялся:

— Конечно. Потому я и зашел к вам.

Тут же мы решили, что за «языком» отправятся трое: я, Сахнов и ефрейтор Сорокин. Командир полка повел нас к себе в штаб. Это недалеко, за холмом.

Три дня мы готовились, как брать «языка». А «язык» этот, вон он, в двухстах метрах от нас за линией укреплений. Туда нам и следует пробраться, взять в плен одного из немцев, который станет «языком», расскажет о расположении позиций противника, о вооружении, обо всем, что требуется.

— Что, если мы приведем его, а он, сукин сын, ничего не скажет? — засомневался Сахнов. — Бывают же, наверное, такие…

— Это нас не касается, — сказал я. — Наша задача взять его. А заговорить пусть заставят другие.

— Да, — вздохнул Сахнов, — было дело, приходилось красть, а вот людей уворовывать не доводилось, практики нету…

— Никак, жалеешь, что взялся за это?

— Головы не пожалею.

К операции мы подготовились как следует. Иван Сорокин сильный, как буйвол. Он скрутит «языка». Сахнов человек что надо: ловок и ночью видит, как днем. Ну, а я… У меня такое чувство, будто развлекаться иду.

С тридцатого на тридцать первое января, в двенадцать ночи, мы ступили на нейтральную полосу. Холод, непроглядная тьма. С трудом различаю белые маскхалаты Сорокина и Сахнова, хотя оба они совсем рядом со мной. Впереди идет Сахнов, потом Иван, я — замыкающий. Сахнов крадется с кошачьей осторожностью. Я удивляюсь: почему этот человек добровольно пошел на такое опасное дело? Что у него за душа и к чему она стремится? Что за сила толкает его на самопожертвование?

Вот и первая линия вражеских оборонительных укреплений. Земляной вал, колючая проволока и бревенчатые заграждения. Сахнов провел нас сквозь них. Дальше мы поползли. Немцы изредка дают пулеметные очереди, пускают осветительные ракеты, которые, повиснув в воздухе, обсыпают снег сверкающими искрами. Сахнов показал мне едва приметный холмик и зашептал в ухо:

— Это огневая точка. Там немцы. Идем на нее.

Жарко. Я задыхаюсь в своей овчинной шубе. Не скинуть ли мне ее ко всем чертям? Пот, стекая со лба, заливает глаза. Горячий пот. И почему все вокруг так горячо? Ползу по снегу, и снег тоже обжигает мне руки, нос, все тело. В бреду я, что ли?

Да, холмик и впрямь немецкая огневая точка. Она уже под носом у нас, метрах в двадцати пяти. Оттуда вылетела ракета. Мы неподвижно распластались на снегу. Под светом ракеты я увидел одного высокого немца. Одет тепло. Он потянулся, зевнул, глядя вверх на сверкающую ракету.

Ракета погасла, и снова воцарилась тьма. Скоро глаз опять привык к темноте, и я увидел немца, который отсюда, снизу, казался огромным. Сахнов шепнул:

— Держите под прицелом дверь блиндажа. Видите ее?

Не вижу. Сахнов весь исстрадался, пока я наконец разглядел дверь. Она вся в земле. Только верхняя часть чуть виднеется.

— Следите, — шепнул он, — как только дверь откроется, дайте автоматную очередь.

Потом Сахнов приник к уху Ивана Сорокина, после чего тот пополз чуть вперед, взяв правее.

Мертвая тишина. Вдалеке грохочет артиллерийская канонада. Чую теплый дух блиндажа. Наверное, огонь развели. Вот и дымком запахло… И, о ужас, захотелось спать. Кусаю язык, чтоб очухаться. До сна ли сейчас!..

Сахнов и Сорокин с двух сторон навалились на немецкого часового. Не раздалось ни звука, и я ничуть не испугался, только спать расхотелось сразу. Они пронесли немца мимо меня. Я вскочил и побежал за ними. Пленника связали, несут его на руках: Сахнов положил себе на плечо голову, Сорокин держит за ноги. Я почувствовал себя совсем лишним, и меня почему-то разобрал смех. Зажал рот, чтоб и впрямь не расхохотаться. Забежал вперед, высматривая наши следы, чтоб хоть этим быть полезным.

Очнулся я от голоса Сахнова:

— Выньте у него из пасти мою рукавицу. Уже добрались.

Я извлек большую стеганую рукавицу Сахнова, которую тот запихал в рот немцу. Сорокин развязал пленному руки и подтолкнул его вперед.

Это уже наши траншеи. Ходами сообщений к нам подбежали Кравцов и Путкарадзе.

— Что, ни с чем?

Сахнов закатился смехом, вздрагивая всем телом. Путкарадзе перелобызал нас и тотчас позвонил из ближайшего окопа командиру полка:

— Двадцать пятый, куда прикажете доставить «языка»?

Кравцов дал немцу водки.

— Пей, голубчик, чтоб в штаны не наложить… Язык у тебя, случаем, не отнялся?

Немец что-то пробурчал. Мы ничего не поняли. Он выпил водку и попросил хлеба.

Прибыл командир полка. Его адъютант нес следом радиолу…

— С ним еще и полсотни пластинок, — сказал подполковник. — Для точности ровно пятьдесят две штуки. Обещанный подарок вашему взводу.

Когда все разошлись, Сахнов попросил:

— Включите-ка этот подарочек, гляньте, работает ли? Пусть красавчик споет нам что-нибудь. Давно я не слыхал хорошей песни.

Я включил радиолу. Полный порядок, штучка что надо.

Вот играет скрипка. А вот под закоптелой бревенчатой крышей землянки вдруг раздался низкий женский голос: